Ни один мускул не дрогнул в лицо у Нойберта. Джакометти подождал, а затем наклонился и небрежно, ладонью огрел его по физиономии. Нойберт вскинул на него глаза, и взгляд его схлестнулся с взглядом Джакометти. Ему показалось, что он смотрит не вверх, а в какую-то бездну, где живут другие взгляды, другие личины: выбитые глаза, оскаленные челюсти, где-то когда-то виденные изверги и палачи.

Джакометти затянулся сигарой и выпустил струю дыма прямо в лицо Нойберту. Затем, точно клещами ухватив его ноги, зажал их под правой мышкой и выдавил сигару в его босую пятку. Нойберт, упершись локтями, выгнулся вверх. Все его разбитое тело с секунду старалось вырваться из оков, пока он не стукнулся головой об стену и не лишился чувств.

Ласточки по-прежнему реяли за окном взад и вперед. Магда лежала глубоко в тени; он смутно различал ее голову на подушке. Она больше ничего не говорила, не слышно было даже ее дыхания, но он знал, что она плачет.

Холодным взглядом озирал он в эти минуты себя, точно выжженный каменистый ландшафт. Что-то предостерегало его: он чувствовал, что именно сейчас и здесь должен показать себя верным другом; то, что от него требовалось, зовется, конечно, любовью — он не находил другого слова. В то же время он сознавал, что исповедь Магды сразила его только в собственном существе, в собственных душевных реакциях, что страдает он не за Магду, а единственно за себя. Не иначе как это самое имели в виду те, давние, говоря об адских муках и проклятии. Гандеса[15] досталась мне легче, думал он, а также казарма штурмовиков. Выходит, он, сам того не замечая, издержал себя в мире, который намеревался изменить?

Он встал и подошел к кровати. Магда лежала неподвижно. Он протянул было руку, чтобы провести по ее волосам, но не решился и услышал, как сказал: «Ты не должна больше рисковать!» И после паузы через силу добавил: «Ребенок будет нашим ребенком». Он еще послушал темноту, из которой не исходило ни звука. А может, он и не ждал ответа, а только прислушивался к словам, которые произнес незнакомый, не принадлежащий ему голос. Он всей душой хотел, чтобы Магда ему поверила, но знал, что она не верит. Он снова протянул руку, уронил ее и бесшумно вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась, и он спустился по лестнице вниз.

Нойберт стоял на табуретке — ляжки часто пульсировали и болели — и выпрастывал из цементного гнезда первый железный прут. Он едва чувствовал свое тело. Вновь сорвавшийся ветер доносил к нему удары башенных часов. Два часа уже насчитывало новорожденное утро. Нойберт вел напрасные разговоры с Магдой, чье белое лицо виделось ему в трепетных ночных облаках.

Он и сейчас не ощущал в себе веры в ее смерть. Шесть совместно прожитых лет оказались сильнее тех необратимых картин, что отказывались покинуть его сетчатку: обескровленный потухший лик, склоненный к желтушному плечу, и дрянной дощатый гроб, затарахтевший в могилу.

Нойберт слегка приподнял прут, снова вставил его в ямку и осторожно наполнил ее известковой и цементной крошкой.

Еще дважды приходил врач. Он выразил полное удовлетворение и разрешил Магде встать. Нойберт и Магда теперь мало разговаривали друг с другом. Обращаясь к ней, Нойберт произносил тихие, ласковые слова. Он в эти дни чаще отпрашивался в отпуск у своих сельских хозяев; урожай уже был собран, а к молотьбе еще не приступали. Он катил на своем велосипеде вниз, в город, неизменно задерживаясь на перевале, чтобы приветствовать горы и равнины. Когда он входил в комнату, взор Магды встречал его с печальной нежностью, но порой он угадывал за ее немым лицом отчаянную решимость. Нойберт хватался за работу по хозяйству, колол дрова на зиму, прикреплял гипсом к стенам крючки, глядел, не читая, в газету; он избегал теперь стульев и еще только присаживался, как им овладевало чувство тупой усталости, сложенные меж колен руки, словно каким-то невидимым грузом, тянуло книзу.

Однажды он спросил Магду, как зовут того человека. Шепотом она крикнула: «Этого я тебе никогда не скажу. Я не хочу навлечь на тебя несчастье».

Зло взяло его на то, что эта женщина и сейчас делит с ним его мысли, его намерения. Поняв, что от Магды он ничего не добьется, Нойберт изменил решение и с каким-то веселым злорадством поздравил себя с тем, как легко ему удастся достигнуть своей цели.

В тот же день он после обеда отправился в префектуру и вошел в уже знакомую ему приемную отдела для иностранцев. Он присел на скамью. На стене, рядом с портретом Петена, висели испещренные пятнами циркуляры. Нойберт дышал с трудом, словно из комнаты коварно выкачали весь воздух. Человек шесть — восемь просителей шаркали ногами, скучливо глядели на плакаты и с характерной для бельгийцев расстановкой обменивались французскими фразами.

Переждав минут десять, Нойберт спросил сидящего рядом, сколько чиновников здесь обслуживают публику. Бельгиец равнодушно оглядел его.

— Двое, как всегда, — ответил он и добавил: — А вам требуется кто-то определенный?

— Да. Но дело в том, что имени его я не знаю, — ответил Нойберт с запинкой, словно в растерянности. — Он еще не стар…

Почем я знаю, холодно говорил он себе, что он еще не стар? А что, если их здесь двое не старых, что тогда? Рассказ Магды, эта сопровождаемая рыданьями, выкрикиваемая шепотом исповедь запечатлелась в его памяти, как на вощеной плитке, но она ни словом не коснулась наружности этого человека, не сообщила ни единой опознавательной черты.

— Вы, очевидно, имеете в виду Дюфура. Другому — его, кажется, зовут Гильбо — не меньше шестидесяти. Их не спутаешь.

Нойберт откинулся к стене.

— Да, вы, конечно, правы. Его наверняка зовут Дюфур.

Он мог бы уйти, но какое-то жуткое, в дрожь бросающее любопытство принудило его остаться. Дверь в канцелярию то и дело отворялась, кто-нибудь появлялся, на ходу приводил в порядок свои бумаги и, не прощаясь, уходил. Нойберт встал и подошел к окну. Утомленная зелень листвы равнодушно глядела в небо. Воздух над высокими крышами дрожал. Голоса во дворе, казалось, исходят из фонографа. За его спиной открылась дверь, и женский голос произнес:

— Мосье Дюфур, я снова к вам насчет вспомоществования.

— Вам сказано: подайте заявление, — с флегматичным нетерпением заворчал мужской голос.

Нойберт, борясь с удушьем, увидел этого человека через плечо. Крупный, тяжеловесный, с намеком на былую элегантность, с двойным топориком на отвороте пиджака. Принимая у посетительницы заявление, он другой рукой пощипывал коротко остриженные усики. С нерешительной угрюмостью косясь на бумагу, он разрешился невнятным «Прошу за мной!». Женщина, закрыв за собой дверь канцелярии, торопливо за ним последовала.

Бельгийцы, приумолкшие с появлением Дюфура, возобновили прерванные разговоры. Приказав себе сохранять спокойствие, Нойберт отошел от окна и вернулся на место.

— Да, вы были правы, — ответил он на вопросительный взгляд соседа.

Он подождал еще немного и закурил. Поймав себя на том, что считает, как ребенок, играющий в прятки, он досчитал до пятисот и поднялся.

— Я кое-что дома позабыл, — сказал он. — Наведаюсь попозже.

Нойберт не мог бы в то время сказать, какие у него планы. Ему важно было разведать, как зовут этого человека, и увидеть черты его лица. Из префектуры он вышел с чувством смутного удовлетворения. И в последующие дни в том нескончаемом диалоге, который он вел с собой, стараясь отчасти вытеснить его за пределы сознания, ему только изредка удавалось различить черты воображаемого собеседника: то это был Дюфур, с которым он объяснялся, или же Магда, а когда и Эрнст. Если тот, кого он мысленно видел перед собой, был Эрнст, то в сознание его внедрялось слово «месть», это Эрнст говорил ему о мести, причем в резко отрицательном смысле, но как раз Эрнста и старался забыть Нойберт, отчасти потому, что ему были не по душе возражения друга, к тому же появление Эрнста переносило этот горячечно-беззвучный диалог из подсознания в нечто продуманное, осмысленное. Порой Нойберту казалось, что в душевной сумятице от него ускользают как раз те решения и возможности, которым следовало бы отдать все свое внимание.