Демельза вошла в их собственную спальню, сунула руку в карман юбки и достала второе письмо.

Оно пришло с того же адреса, что и первое, но с другой печатью и написано другим почерком.

Наверху значилось просто: «Д.П. от Х.А», а дальше Демельза прочла:

Посвящается Д.

Она идет, Дианы образ воплощает,

Верхом в сиянье лунном в дождь сплошной.

И как морская птица медленно порхает

Над пенистой волной.

Небесный свет и жизнь земная

В ней делят место слаженно, без бед.

Ее улыбка — солнечный рассвет

В морских волнах — сиянье рая.

Она, как день, пещеру освещает,

Дает надежду в мрачной пустоте.

В ней день и ночь в присущей простоте

Как милое дитя играют.

Она — как воздух, а улыбка восхищает

Всех грешников, чью жизнь опутал бес,

Один из них прекрасно знает,

Что ждет его изгнание с Небес.

Глава десятая

День рождения Ровеллы выпадал на середину июня, ей исполнилось пятнадцать, и мать прислала с почтовой каретой пирог. Морвенна подарила сестре серебряное распятие, которое заказала в ювелирной лавке Соломона. Мистер Уитворт подарил ей книгу с размышлениями об откровениях святого Иоанна Богослова.

В этот день также исполнился ровно месяц Джону Конану Осборну Уитворту.

Ребенок чувствовал себя прекрасно, но его матери всё еще нездоровилось. Она смогла присутствовать на крестинах и каждый день около трех часов проводила на ногах, но была бледна и апатична, не могла кормить ребенка, а ее прежняя привлекательность исчезла. Доктор Бенна заявил, что она страдает от возбудимости кровеносных сосудов матки, и регулярно пускал ей кровь. Он предупредил Осборна, что инфекция может распространиться на всю тазовую область, и чтобы это предотвратить, каждое утро Морвенну на два часа заворачивали в одеяла, намоченные в теплом уксусе. Няне, которую они нашли для Джона Конана, велели втирать в бедра и бока Морвенны ртутную мазь. Но лечение пока не помогало.

Пятница выдалась довольно дождливой, и после ужина Осборн писал у себя в кабинете заметки для проповеди, оставив дверь слегка приоткрытой (по его мнению, если слуги понимают, что хозяин может посматривать одним глазком, то не будут отлынивать), как вдруг услышал шаги и звон металла и увидел Ровеллу с жестяным корытом, поднимающуюся по лестнице. Убедившись, что он не ошибся, Осборн вернулся за стол и вспомнил, что и Сара и Энн уже в постели. А кроме того, это было то большое корыто, которым он пользовался сам в тех редких случаях, когда ему это было нужно. Всё это промелькнуло у него в голове, пока он пытался сосредоточиться на проповеди.

Но закончив очередной абзац, Осборн услышал, как Ровелла спустилась, а через пять минут поднялась вместе с двумя служанками, несущими по кувшину, откуда шел пар.

Он отложил перо и потеребил его пальцем. Разве он уже не произносил проповедь на эту тему? А если так, то в чулане должны остаться наброски. При мысли об этом во рту у Осборна пересохло, словно внезапно куда-то исчезла вся слюна. Он подошел к приставному столику и быстро выхлебал два стакана воды, и в это время услышал, как служанки спускаются. Но не Ровелла.

Несмотря на грузную фигуру, Осборн умел двигаться бесшумно. Он тихо поднялся по лестнице и прислушался у двери спальни своей жены. Оттуда донесся кашель, но Осборн знал, что она вряд ли сегодня встанет. Потом как примерный отец он заглянул к дочерям и поцеловал их на ночь. Они просили его остаться, но он сказал, что не может, что у него много работы. Затем он поднялся еще на один лестничный пролет.

Задвижка на двери чулана поднялась легко, будто недавно ее смазали, Осборн огляделся, присел на деревянный сундук у стены и приник глазом к дырке.

Поначалу его смутил дневной свет, Осборн боялся, что либо Ровеллы не будет в поле зрения, либо свет из окна помешает ее рассмотреть. Но через минуту он сфокусировал взгляд и увидел девушку на стуле — она расчесывала волосы. Перед ней стояло корыто, оттуда поднимался пар. Она налила еще воды из одного кувшина и проверила рукой температуру. Выглядела Ровелла довольно простенько: бесцветные брови, длинный тонкий нос и дрожащая нижняя губа. Она задрала юбку и начала снимать подвязки и черные чулки. После этого, так и не опустив юбку, пощупала воду пальцем ноги.

Ноги у нее были не особо красивые, но ступни заворожили Осборна. Длинные, тонкие, идеальной формы, с прекрасными ровными ногтями и тонкой бледной кожей, через которую, как рисунок на гипсе, проступали синие вены. Девушка то опускала, то вынимала ноги из воды, и Осборн разглядывал изящную форму. Ступни всегда его восхищали, но у Ровеллы они были самые превосходные из тех, которые он когда-либо видел.

Она поднялась, бросила на пол полотенце и встала на него, сняла обе юбки и осталась в длинных белых панталонах. В таком виде, когда она начала снимать блузку, Ровелла выглядела очень глупо. Под блузкой оказалась еще одна, а под ней — корсет. В корсете и панталонах она вдруг ушла и скрылась из вида. Осборн закрыл глаза и в отчаянии прислонился головой к стене. Потом она вернулась с двумя зелеными лентами и стала заплетать волосы. Ее губы шевелились, и Осборн понял, что девушка напевает какую-то мелодию. Вряд ли религиозный гимн, решил он, просто глупую и прилипчивую песенку, которую услышала где-то в городе.

Стало понемногу темнеть, но к вечеру небо прояснилось, и закат расцветил его яркими красками. Всполохи мягко озарили комнату. Внизу кто-то зашумел, и Ровелла замерла и прислушалась, наклонив голову набок, ее пальцы застыли. Осборн тоже прислушался. Это придурок Альфред, лакей, что-то уронил. Стоит его выпороть.

Снова стало тихо, и Ровелла опять начала заплетать волосы. Осборн ждал, во рту у него пересохло.

Она встала, высокая и тощая, стянула корсет через голову и осталась голой по пояс. Осборн чуть не вскрикнул, увидев ее грудь — ничего подобного он еще не видел. Ей всего пятнадцать, а грудь у нее такая зрелая и прекрасная. Больше, чем у сестры, круглее, чем у его первой жены, белее и чище, чем у женщин из оксфордских борделей. Осборн ошеломленно уставился на нее, не веря собственным глазам. Как это можно было скрыть под кружевом блузок, складками платьев, льном и хлопком белья, откуда эта иллюзия тонких рук и узкой спины?

Потом Ровелла подняла руки, чтобы сколоть волосы на затылке, и ее грудь приподнялась, как спелый фрукт, внезапно обнаруженный в кроне слишком тонкого деревца. Через мгновение она скинула панталоны, легла в корыто и стала мыться.

Когда вошел Оззи, Морвенна читала. Чтение стало ее единственным прибежищем, так она сбегала от собственного слабого тела, жалкого существования, призывов ребенка, которого она не могла кормить и так и не сумела полюбить, и чувства, что она пленница в доме человека, чье присутствие ее угнетает. Благодаря Ровелле и новой библиотеке у Морвенны теперь был постоянный приток свежих книг, в основном по истории, а также немного по географии и совсем чуть-чуть — по теологии. За последний год ее глубоко укорененные религиозные воззрения пошатнулись, и книги о христианских добродетелях — смирении, милосердии, терпении и послушании — больше ее не трогали. Морвенна молилась об этом, но так и не получила ответа на свои молитвы. Она очерствела и стыдилась этого, но не могла ничего с собой поделать.

Увидев Оззи, она поняла, что он пил. Это было редким явлением, обычно он пил много, но всегда знал, когда остановиться. Морвенна никогда не видела, чтобы он нетвердо стоял на ногах или запинался. Он знал границы приличий.

И вот он вошел — в толстом шелковом халате канареечно-желтого цвета, волосы растрепаны, глаза туманны.

— Морвенна, — сказал он и тяжело плюхнулся на кровать.

Морвенна вложила в книгу закладку.