– Вам легко говорить! Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться? – Он резко повернулся к Форкину. – Вот ты – как ты разберешься, за что голосовать?

– А это – смотря что услышу про обвиняемого.

– Услышишь обвинителя и защитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый – как ты его-то взвесишь?

Заплакал ребенок. Женщина горестно сказала:

– Опять есть хочет…

Форкин подошел к жене:

– Потерпи, завтра что-нибудь принесу… – И Кипариссу: – Я почти никогда не знаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит – он преступник, сам он возражает – нет, я порядочный человек. Как тут быть?

Женщина, укачивая ребенка, тихонько запела.

Кипарисс медленно проговорил:

– Значит, это самая тяжелая работа, какую тебе когда приходилось делать…

– Что я белый боб положу, что черный – в любом случае получу три обола, – сказал Форкин. – Так чего же тут рассуждать?

Под тихую песню женщины Гиперион пробормотал:

– Хорошо сказал Кипарисс – самая это тяжелая работа…

Кипарисс далеко отшвырнул камешки.

– Не пойду я на этот суд!

– Не будь бабой! – крикнул Форкин.

– Не пойду! Не стану я за три обола убивать человека или отпускать преступника!

– Это только сначала. Потом привыкнешь.

– Не привыкну.

– Но ты должен пойти ради всех нас! От этого тебе не отвертеться.

Кипарисс промолчал. Колыбельная песня зазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился:

– Знаешь, как нам разрешить спор?

– Хотел бы я знать, – миролюбиво отозвался Кипарисс.

– Бросим жребий. – Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка. – Ты будешь сова, то есть черный боб, я – Афина, стало быть, белый.

Он подбросил монетку. Все внимательно следили за ней.

– Афина! Белый! – первым крикнул Гиперион.

– Вот и все, – засмеялся Форкин. – Значит, я положу белый, а ты черный боб. И мученьям конец.

Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.

Женщина перестала напевать, сказала:

– Вот как решается жизнь или смерть человека…

Сова – Афина, черный боб – белый боб… Как упадет монетка, так и будет…

Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.

Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом.

– Хайре, драгоценный Сократ!

Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:

– Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным?

– Потому что я убежден – ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.

– Не пойму – речь твоя насмехается или льстит?

– Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.

– Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно.

Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда.

– Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: «Комар! Комар!» Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя…

– Анофелес, – назвал теперь это имя Сократ.

– Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь.

– А сам ты как о себе судишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив?

Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся:

– Нужно ли отвечать?

– Прошу тебя об этом, – возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.

– Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить.

– Неприятные воспоминания? – бросил Сократ.

– Да нет. Но – старые обиды, несправедливость… Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант?

– А ты им не был? – с детской наивностью спросил Сократ.

Анофелес оставил без внимания оскорбление.

– Я беседовал с властителями, с власть имущими, – возразил он. – Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта?

– Смотря по тому, о ком ты с ними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет на человека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека, изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, сам оставаясь в тени, – того и называют сикофантом или доносчиком.

– Спасибо за поучение, – иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам, завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех.

– Чем же меришь ты размеры своего успеха? – живо подхватил Сократ.

– Именно тобой! Ты для меня – самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее. Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всю жизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один. Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой дом наполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней, что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та, которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность, Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой, который назойливо пристает к людям…

– Ты сказал очень метко, – живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нет ни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра до вечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишь различием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю.

Анофелес захохотал.

– Знаю! Отдаешь! Пустыми руками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым…

– Не перебивай меня, Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, как повитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людям понять, что они сами могут научиться любой добродетели.

Последнее слово прозвучало в устах Сократа так просто и правдиво, словно вместо «добродетель» он сказал «хлеб».

– Да, ты стремишься к благороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, – похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишь учитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. И вот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказались практичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились с демагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем им живется отлично.

Почудилось вдруг Анофелесу – бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складки его гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи на движения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса…

И он искренне предложил:

– Но что же мы тут стоим? Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подумать об ужине…

Сократ не шевельнулся, и Анофелес потянул его за гиматий:

– Пойдем же, дорогой! Мой стол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус!

Сократ легонько высвободил руку, улыбнулся:

– Спасибо, Анофелес. Но сегодня я уже приглашен к ужину.

Анофелес мгновенно нашел другой путь:

– Я могу поддержать тебя миной-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подарком мне!

Сократ засмеялся коротко и весело:

– Тебе, благородный Анофелес, ничего не нужно от Сократа!

Нередко нас всю жизнь сопровождает что-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка. Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: к ужину надевать праздничное платье.

В длинном белом пеплосе, в мягких сандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жареной рыбой и вином.