– Разве я не доказываю это достаточно осязательно?

– Конечно, доказываешь, – поспешил заверить его Мелет. – Поэтому откроюсь тебе… мне нравится делать то, чего никто не делал до меня. И горжусь этим. Я должен отбросить старое, то, что уже было, иначе нельзя, клянусь змеями Лаокоона! Но как к этому подступиться, чтоб еще и слушателей поразить? Поразить – мало. Их надо ошеломить. А то все ни к чему. Постой! Не вставай! Дай договорить! Сам знаешь, нынче у нас в головах сплошь софистика – все перевернуть вверх ногами, как софисты… Мои стихи – это опыт в ответ на опыт. Тебе кажется, то или то – прекрасно? Куда! Это уродливо. Думаешь, то-то или то-то уродливо? Ошибка! И в безобразии я хочу видеть красоту. На что нам устарелые ценности? Нам подавай самое непривычное, самое неестественное! Обожаю хаос! В лирике, в драме, во всем. Ломаю себе голову, но все время чувствую – все, что я пишу, еще не настоящее, не то счастливое, великое… – Мелет опечалился, голос его дрогнул. – Ты говоришь, мои стихи умны. Но я, не сердись, – я этому не верю. Я вижу свои творения глазами этого ужасного старика Сократа, а не своими и не твоими, Анит, ты слишком добр ко мне…

Анит слушал внимательно, даже дыхание затаил. Признание поэта поразило его – оно еще крепче связывало Мелета с семьей Анита.

– Дорогой Мелет, – заговорил он, хотя его мнение о стихах поэта было еще хуже, чем Сократа и Мелета, вместе взятых, – зачем ты терзаешь себя суждениями врага и не радуешься похвале и наградам, которыми осыпает тебя друг?

Мелет удрученно сознался:

– Я, Анит, все время слышу его голос… Он все время звучит во мне!

– Сократ – злой дух! – вскипел Анит. – Он завораживает. Вот почему взял он такую власть и над тобой. Он хотел бы подчинить себе и моего отца, и многих из нас, людей имущих, которые живут так, как велит наше естество…

Мелет вздохнул свободнее. Погладил руку Анита, лежавшую у него на колене. Анит продолжал доверительным тоном:

– Однако мой отец тоже не дурак. Он прекрасно понимает, против кого направлены собеседования Сократа. Отец отлично знает, какую клевету распространяет о нем Сократ. Будто мой отец – плохой демократ! Можно ли сказать о нем хуже? – Анит хохотнул. – От кого требует Сократ все эти добродетели? Скромность, трезвость, умеренность? От голозадых бедняков? Нет, это относится к нам, богатым. На нас он нападает! Но мой отец не имеет права молчать, ждать…

Анит оборвал, как бы спохватившись. Мелет крепко сжал его руку:

– Чего ждать?

– Да хотя бы нового Коринфа, нового Аргоса. Нельзя ему медлить, не то рабы объединятся с беднотой и поубивают нас!

– Ты хочешь сказать – Сократ натравливает на вас бедноту?

– Нет, этого он не делает. – Анит ненавидяще цедил слова сквозь зубы. – Достаточно того, что он шляется по городу, этот босоногий брат нищих, и объясняет, что справедливо, а что нет.

Мелет хмуро сказал:

– Да, этого достаточно. С меня же хватит и того меньше: его насмешек. Но это грозный удар! – выкрикнул он.

– Конечно, удар, – подхватил Анит. – И ты не собираешься защищаться?

– Сначала пускай защищается твой отец.

– Он так и сделает. Думаешь, я тут с тобой разговариваю забавы ради? Мне нужно знать – согласен ли ты помочь отцу?

Мелет встал в испуге:

– Я – твоему отцу? Но как?

Анит тоже поднялся и дружески хлопнул его по плечу.

– Как? Тоже мне вопрос! Как поэт. Как оратор.

Мелет молчал, не в силах опомниться.

– Награда будет велика, Мелет.

Молчание.

– Так передать ему, что он может рассчитывать на тебя, на моего лучшего друга?

Молчание.

Анит смотрел на длинные, до плеч, склеенные потом волосы Мелета. На бледном, испитом лице выступал большой нос, распухший словно от слез.

Анит нетерпеливо постучал ногой по полу.

Мелет поднял руку – словно к присяге.

Анит обнял его:

– Спасибо, друг. Сократ превыше всего почитает свет – так пойдем же к нашим светлячкам!

И, засмеявшись, он взял поэта под руку.

На столиках уже были приготовлены холодные закуски, охлажденные вина, рабыни носили дымящееся жаркое.

Оба гостя со своими избранницами накинулись на вкусные яства, жадно запивали их тяжелым вином, хватали то куски дичи, то ломти жареного ягненка, и снова пили, и набрасывались на сладости, на фрукты, и снова – мясо, вино, гусиная печенка, вино, селедки, вино…

Анит был в таком приподнятом настроении, что даже Демонасса, нередко видавшая его у себя, его не узнавала. Или у молокососа какой-то праздник? Ночка-то ему дорого обойдется. Но опасаться нечего – не хватит у сынка, заплатит папаша.

Анит так и сыпал новыми распоряжениями. Одни Демонасса исполняла, другие нет, но все заносила на дощечку. От вина у Анита уже заплетался язык, заплетался он и у Мелета, которому никак не удавалось воспеть стихами ушки-раковинки Харины.

Девицы переглянулись с Демонассой: да, сегодня улов, выраженный в драхмах, будет необычайно обильным. Ну и довольно, не стоит навлекать на себя гнев Анита-отца.

– Пора нам насытить другой голод гостей, – прошептала Неэра.

Девицы томно задышали.

Анит и Мелет нетвердым шагом удалились со своими «светлячками» в соседнее помещение, более уютное и менее освещенное. Мелет плелся сзади всех.

– Ты не задернул занавес, золотце, – сказала Харина, бросаясь на ложе.

Неэра, шедшая следом за Анитом, оглянулась.

– Неважно, – пробормотал Мелет. – Никому не противно смотреть, как люди наслаждаются…

Но Неэра задернула занавес. В быстром ритме зазвучали кифара и бубен, затем раздались подмывающие звуки авлоса. Любовные игры… Смех… Поцелуи… Счастливые вздохи… Приглушенные стоны.

Молодой своей силой Анит укрощает Неэру, она же впилась в него и впрямь как ядовитый паук, упомянутый Сократом, и лишает его рассудка.

– Я тебе нравлюсь, мой боровок?

– Которая из вас искуснее в любви – ты, Неэра, или Харина? – спрашивает Анит.

Харина хвалит Неэру, та – Харину.

– Так мы ничего не узнаем! – заявляет Анит. – Поменяем девчонок, тогда станет ясно!

Теперь в его объятиях – пышное тело, покачиваются широкие бока…

Чувственная Неэра, сама стихия, берет приступом Мелета, извивается, распаляет его похоть, а тот уже весь дрожит, молит: довольно, довольно!

Гости обессилели, уже и говорить не в состоянии, лепечут только. Полные желудки, раздутые животы… Пьяные вдрызг, они лишь смутно различают голоса новых девиц, понятия не имея, когда те появились.

– Миленький, иди ко мне, это я, твоя Идэа…

– Люби меня, свою Нефеле…

– Открой глаза – увидишь, как я красива…

Под утро вошла сюда волшебница Кирка с бледными жемчугами на шее.

Вповалку валяются тела. Анит – в объятиях Мелета. Ковры и ложа испачканы блевотиной, смрад нестерпимый…

– Свиньи! – сказала Кирка и задернула занавес.

Там, где Илисс огибает холм Мусейон, Анит-старший построил на берегу большую дубильню.

Шкуры вымачивают в чанах. Моют в проточной воде. Удаляют шерсть, скребут раковинами или ножами. Мнут, обрабатывают соком дубовой коры, квасцами, жиром, превращая в мягкие, выделанные кожи.

У всякого ремесла свои недостатки. У кожевенного дела недостаток весьма чувствительный – отвратительная вонь, которой пропитывается одежда, весь человек, стоит ему только пройти по мастерской.

Еще Анит построил виллу с садом; богатея, приумножил и богатство обстановки. Нынче у него гости: Ликон и Мелет. Втроем они разбирают, что сказал Сократ в гимнасии Академа.

Анит слушает; гости возмущаются, а он молчит. С большим удовольствием обошел бы он молчанием весь этот эпизод. Но нельзя. Многие слышали, как Сократ обвинил демагогов, и прежде всего Анита, хотя и не называл его имени. Анит не имеет права молчать, он обязан найти способ защитить себя в глазах общины.

Ликон сказал ободряюще:

– И это вовсе нетрудно сделать – старик отличнейшим образом попался на нашу удочку!