Анит нахмурился.

В эту минуту занавес отдернулся, и вошел его сын.

– Благо – вот наша цель, говорит Сократ! Это и нам известно. Скажи, Мелет! Неэра – вот штучка, правда? Ты тоже ее имел – гибкость-то какая!

– Умолкни! – вскричал отец. – Опять несешь непотребное, олух!

– Я веду философский разговор.

– Этому ли учит тебя Сократ? Пьянствовать? Блудить? А как же его умеренность?

– Сократу – сократовская умеренность, мне – анитовская. Человек ведь мера всех вещей, не так ли? У меня же мера иная, чем у дряхлого старикашки…

Анит понял, что сын подыгрывает ему против Сократа, и тотчас ухватился за это:

– И зачем я, несчастный, посылал тебя к этому погубителю нравственности! Я-то надеялся, он подготовит моего сына для политической карьеры, достойного преемника моего…

– Достойного? – прыснул со смеху молодой Анит. – Да ты сам ходишь на люди в мешковине, чтоб хоть внешне не отличаться от Сократа! Это я достойный, не ты! Я не притворяюсь, как ты, отец!

– Ты смеешь дерзить мне, негодяй?!

– Но, папочка! Ты же послал меня к Сократу, чтоб он сделал меня умнее тебя. И, по-моему, это ему удалось…

– Какая наглость! – вскричал Анит, но Ликон мягко положил ладонь на его руку:

– Не брани сына, Анит! Он не виноват. Ясно, что его испортил Сократ.

– Точно так же, как Крития и Алкивиада, – с горечью подхватил старший Анит. – Славные пташки вылетают из его гнезда… Хвастает, что превращает червивые яблоки в здоровые, а между тем оказывает пагубное влияние на молодежь.

– Это я-то червивое яблоко? – нагло засмеялся сынок. – Ах да, правда! Черви наползли на меня с папенькиных кож, ха-ха! Так и кишат внутри – вот отчего мне все время хочется пить, пить… и жрать!

Анит отослал сына. Но имя Сократа осталось. Оно кричит изо всех углов, словно некая угроза.

– Такому, как он, трудно зажать рот, – сказал Анит, обращаясь к Ликону. – Сократ живет бедно, как бедняки, и это дает ему право обвинять богатых.

Ликон смекнул, что разговор о беспомощности демагогов в области экономики следует перевести на почву религии.

– Но Сократ вводит новое божество. Он утверждает, что живет в нем некий божественный голос, божественный демоний, который руководит им, и будто его устами говорит сам бог.

Молчание, насыщенное тихой радостью.

– А как из-за этого ширится в народе неверие! – воскликнул Ликон.

– Человек, превозносящий себя выше богов! Святотатец, самовлюбленный спесивец! – подхватил Мелет.

– Святотатец, спесивец… – повторил Ликон. – Этого и будем держаться.

– Надо будет… Как вы думаете, что будет надо? – спросил Анит.

– Обратиться к закону, – отрезал Ликон. – Привлечь его к суду.

– О боги, нет, нет! – испугался Анит. – Сократ – замечательный человек. Я сам почитаю и люблю его…

– И все же твои благородные чувства не должны помешать исполнению долга, – налегает Ликон. – Ты сам сказал – беру в свидетели Зевса! – что чувствуешь себя виноватым, доверив ему воспитание сына.

– Положим. Но ведь Сократ – гордость Афин! Его знают и почитают даже в других странах…

– Однако тебе известно…

– Заклинаю тебя Афиной, смилуйся, Ликон! Не требуй этого от меня! Изменить старой дружбе?.. Человека, который, быть может, действительно несет нам божественное послание…

– Ты должен очистить Афины от этого злого духа! – воскликнул Ликон.

Анит рванул хитон на груди, закричал:

– Да кто же возьмет на себя ужасную роль обвинителя?!

– Я! – волнуясь, произнес Мелет. – Сегодня же напишу…

– Нет, нет! – крикнул Анит. – Уйдите! Оставьте меня одного с моим горем! – Крик его становился все громче. – Ах я несчастный, самый несчастный, злополучный!..

Ликон и Мелет вышли, но еще и за стенами слышали причитания Анита. Раб, стоявший за дверью, спросил их, надо ли войти к господину.

– Не входи. Он в горе и желает быть один.

Лица уходивших выражали спокойствие и удовлетворение. Мелет улыбнулся привратнику. Ликон погладил собаку на цепи у ворот.

Анит прислушался к шагам – ушли? Тогда он сел к столу, допил вино из чаши Ликона и, обмакнув палец в лужицу вина, вывел на столе слово:

А в это время в общественном саду за Дипилонскими воротами, где много святынь и жертвенников разным богам, качалось на ветру развешанное меж священных олив тряпье. На ступенях Гефестова алтаря сидела женщина, напевая колыбельную хныкающему ребенку, которого держала на руках.

Из города возвратился ее муж вместе с другими двумя такими же бедняками; он громко смеялся.

Женщина подняла к нему глаза:

– Тебе нынче повезло, Форкин?

– Мне тоже повезло, – похвалился его товарищ Гиперион. – Мы все вытянули жребий, будем присяжными на суде.

– Кого же вы будете судить?

– Откуда нам знать? – вмешался третий, Кипарисс. – Сегодня я вытянул жребий впервые и скажу вам, милые мои, не очень-то мне все это по нутру.

– Может, ты не нуждаешься? – резко бросил ему Форкин.

Кипарисс повел плечами.

– Как-то это не по мне. Поставят перед тобой незнакомого человека, а ты его суди! И может, как раз мой боб окажется решающим, и человек тот, может, вовсе невинный, расстанется с жизнью.

– Ты прав, – сказала женщина. – Кто же хочет убивать невинного? Так ты клади белый боб, а не черный!

Кипарисс с горечью засмеялся:

– Ну да, добрый совет что золото! Положу белый боб – и, может, он-то и будет тем самым, из-за которого выпустят на свободу убийцу…

На это женщина уже ничего не сказала. Склонившись над ребенком, она прикрыла ему личико от солнца уголком старого пеплоса, в который было закутано дитя.

– А я давно перестал ломать себе голову над этим, – пренебрежительно заметил Форкин. – Зарабатываю на смертях и на помилованиях, чтоб самому не сдохнуть, да еще и забавляюсь.

– Не понимаю, что тут забавного, – нахмурился Кипарисс.

– Есть забавное, милок, есть! Это тебе все равно что театр, – объяснил Форкин новичку. – То плач, то смех, малость от Софокла, малость от Аристофана…

– Верно, – вмешался Гиперион. – На суде я всегда натянут как лук – так мне интересно, что будет с обвиняемым; чуть ли не кровью потею…

– Тоже мне удовольствие! Что за охота кровью потеть? – Кипарисс в задумчивости поднял с земли два камешка и стал тереть их друг о друга.

Форкин обхватил Кипарисса за шею:

– Понимаешь, дружок, на суде играют без масок. И лица у них играют, и слезы настоящие. И чаша, которая ждет приговоренного, не пустая, как на сцене, нет – в ней настоящий яд, и потому жертва на суде корчится куда больше, чем актер в театре Диониса…

– Да что ты несешь, кровожадная тварь! – взорвался Кипарисс. – Убери-ка лапу!

Тогда Форкин простер руку к алтарю Гефеста и бранчливо закричал:

– Клянусь хромоногим Гефестом, огненным кузнецом, я не потерплю, чтобы кто-то ругал суд, когда он нас кормит!

– Послушай, Кипарисс, – добродушно заговорил Гиперион, – ты только подумай, скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит! Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь, сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы, архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме, и в конце концов – палач. Только для нас, неимущих, судебных дел маловато…

Кипарисс смотрит на Гипериона – и не видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то неведомые дали унесся взор Кипарисса, и обещанные оболы за участие в суде никак не вызывают в нем ощущения того счастья, какое владеет Форкином.

– И что я там буду делать?

Голос безрукого калеки:

– Очень просто. Голосовать. А вернешься с полным кошелем – не забудь тех, кому не повезло вытянуть счастливый жребий…

Кипарисс чувствовал – его неудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди, которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерял свое маленькое поле. Он взволнованно отвечал: