И наконец…

— Явись… «Подчинитель».

Диаграмма вспыхнула особенно ярко.

А в следующее мгновение…

— !..

Бенджамин услышал странный звук, обернулся и увидел за окном нечто черное.

На первый взгляд оно могло показаться лошадью… но нет.

Об этом красноречиво говорил рог на голове.

И еще красноречивее — то, что за окном второго этажа, на высоте от земли, никакой лошади стоять не могло.

— Единорог!.. — изумился Бенджамин.

Маг, в свою очередь, не обратил внимания ни на него, ни на корчившихся мужчин, прошагал прямо к окну и открыл его.

Единороги считались хищными псевдолошадьми, нападавшими на людей безо всякой пощады, однако этот спокойно позволил магу оседлать его.

— До свидания, — сказал маг, и капюшон вновь покачнулся.

Когда Бенджамин понял, что тот поклонился, маг и единорог уже пропали с его глаз.

Оставив после себя лишь характерный звук копыт, отталкивавшихся от воздуха.

Приготовления семьи Дойла затянулись.

Двухдневный пеший поход с больным ребенком требовал обстоятельной подготовки.

К тому же Дойл знал, что нужен хулиганам. Пускай отряду Тору удалось настолько их запугать, что к «Белому цветку» они больше не приближались, но рядом с городами семью Дойла могли атаковать уже другие бандиты. Никто не мешал наместнику нанять еще несколько шаек.

Поскольку Дойл в силу своего характера избегал силовых решений, встреча с бандитами означала бы терпение и бегство. И продукты, и прочие припасы для ночлега на воздухе приходилось выбирать легкие и не затруднявшие движений.

— Господин Донкервурт, — раздался голос Тору в комнате, где готовился к дороге Дойл. — Мы идем с вами. Вы не сможете убежать от хулиганов, если с вами будет Тарис. К тому же ближайший путь в город пролегает через мост… так что, если там кто-то засел, столкновения не избежать.

— ...Хочешь сказать, вы будете нас защищать? — Дойл прервался и поднял голову. На его лице отражалось сомнение.

— Как я уже упоминал, мы немало путешествовали. Кое-какие познания в самозащите у нас есть.

Прошло лишь пять лет после окончания войны… окрестности городов до сих пор кишели бандитами, разбойниками и так далее. Оставшись без основной работы, многие бывшие солдаты вступали на путь беззакония.

Если пассажиры регулярных, охраняемых повозок и машин и способные заплатить телохранителям купцы могли чувствовать себя на дорогах в относительной безопасности, то остальные путники рисковали жизнью… а если не могли постоять за себя, то просто выбрасывали ее на помойку, едва покидали город.

Поэтому Тору говорил вполне правильные вещи, однако…

— Мне всегда было интересно, вы что… бывшие солдаты?

— Ну… вроде того. — Тору пожал плечами. — Вы не любите военных, мистер Донквервурт.

— Ага. — Дойл кисло улыбнулся. — Во время нашей первой встречи я вел себя с Мишей довольно грубо.

— ...Потому что полукровок создавали для войны?

Технологию создания полукровок придумала армия. Все полукровки, еще оставшиеся в живых, либо в свое время были военными, либо вовсе не переставали ими быть.

— Но почему?

— …

— Знаете, мне в голову приходила мысль. — Тору старался тщательно выбирать слова. — Мне доводилось слышать фамилию «Донкервурт», когда я служил в армии. Так называли «великого лучника»...

— Значит, ты о нем слышал? — Дойл поморщился.

Стало быть, он и в самом деле ненавидел в первую очередь Гленна, а не военных. Неприязнь к военным — лишь следствие того, что военным был Гленн.

Однако…

— Ты тоже из тех, кто восхваляет его и называет «великим лучником»?

— Нет. Честно признаться, я толком не успел поучаствовать в битвах — война уже успела закончиться. Я слышал о нем, но не более, — ответил Тору. — Значит, вы в самом деле его родственник?

— ...Он мой так называемый «отец», — бросил Дойл. — Но другие преклоняются перед ним как перед «великим лучником». Перед никчемным фанатом войны, который ушел на нее, бросив жену и детей, и никогда не вернулся.

— Фанатом…

— Он… и все военные, подобные ему, думают лишь о том, чтобы сражаться и прославиться на войне. Они никогда не возвращаются — ни когда их жена и дети умирают от болезни, ни когда уже умерли. Я писал ему, писал постоянно. Я был еще ребенком и не мог ничего сделать в одиночку. Умерла мать, через год сестра… а мне оставалось только смотреть на их страдания и смерть.

— …

Дойл тоже ругал себя за бессилие, которое помешало ему спасти дорогих людей.

Но…

— Какой еще «великий лучник»? Какой еще «герой»? Он… он только и может, что убивать людей стрелами. Он не смог спасти даже своего ребенка. Чем хороша его сила? Что за придурки станут восхвалять его и…

Дойл прервался и замолк.

Видимо, он спохватился и понял, что дал волю эмоциям. Дойл глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы успокоить разгоревшийся в душе огонь.

— Я не такой. Я спасу своего сына.

— …

— Я понимаю, тебя не в чем обвинять. Прости.

— Нет, не стоит извиняться, — сказал Тору, а затем…

«Сейчас я действительно залезу не в свое дело».

Чуть разочаровавшись в себе, он продолжил:

— Но вы знаете, возможно…

— Хм?..

— Бывает такое, что… человек не может вернуться при всем желании, — сказал Тору, вспоминая слова Гленна, произнесенные им после битвы.

«Ладно, неважно. Все равно мы ее только от неизбежности убили. Да и война уже кончилась. Мне незачем в нее стрелять».

В голове Тору эти слова, произнесенные с толикой раскаяния, никак не сходились с образом «фаната войны», который рисовал Дойл.

Безусловно, случается такое, что окончание войны меняет характер человека, но…

— Обстоятельства бывают разные. — Тору прокрутил в голове «причины», о которых недавно рассказал Гленн, и продолжил, тщательно выбирая слова: — Если человек, которого называют «великим лучником», покинул бы передовую, этим он нанес бы армии огромный урон.

Именно поэтому дезертиров карают так строго.

Куда важнее не то, что дезертир не исполнил свой солдатский долг, а то, что своим поступком он поставил под удар жизни многих бывших товарищей.

— Разве мог он вернуться домой, зная, что его уход способен привести к десяткам, нет, сотням смертей?

— ...Я не мог вернуться. Мои жена и дочь заболели и страшно страдали. Мой сын писал мне письма и просил о помощи… и все равно я не мог.

— Почему?

— На то время мы сидели в крепости в долине… и враг сильно наседал на нас. С каждым днем раненых становилось все больше, к тому же линия фронта постоянно растягивалась и нам не могли прислать подкрепление. Собственно, офицеры решили, что «у них “великий лучник”, ничего с ними не случится», и поэтому никого не присылали.

— Так значит…

— Именно. Ситуация сложилась такая, что без меня крепость бы немедленно пала. Всех моих раненых товарищей переубивали бы. Мои ловушки погубили многих вражеских солдат. Я прекрасно знал, в какой ярости наш враг.

— И выбрал соратников, а не семью?

— Ну, выходит, что да. Конечно, из писем ребенка я не понимал, что за болезнь поразила моих жену и дочь. Я не знал, умрут ли они. У меня в крепости было с дюжину раненых. Если бы крепость пала — погибло бы вдвое больше, а затем под удар попали бы близлежащие деревни и города. Я знал, что умрут по меньшей мере пятьдесят человек, а от меня требовали сделать выбор…

— Но ведь… — протянул Дойл. — Получается, он решил, что жизнь десяток товарищей ему важнее, чем жизнь членов семьи?

— Ну…

Получается так.

Если считать, что жизнь всех людей имеет одинаковую ценность, десять товарищей действительно важнее двух родственников.

Нельзя сказать, что Гленн «ошибся».