— Капитан, капитан, — смеется Утоюк.

Эту тельняшку в прошлом году Витька подарил Утоюку. Осенью в бухте были моржи, но Утоюк простудился и потерял голос. Виктор стал вместо старика кричать, подражая хрюканью моржей, и шесть животных вылезло на берег. Утоюк убил всех. Мы вспоминаем этот случай, а Витя и Утоюк начинают по очереди подражать моржам, соревноваться, у кого получится лучше.

— У него лучше, совсем как морж! — подзуживают старика женщины. Утоюк не обижается, нам весело, нам хорошо. Мы дурачимся до поздней ночи, потом ложимся спать. Витя, старик и я — на полу, на шкурах, а старуха с Машенькой — на лежаке.

Пять ночей мы провели в этой избушке, завтра уезжать. Мы с Утоюком ходили в океан, ставили в лунках сети на нерпу, убили белого медведя — он разорвал шесть песцов в капканах старика. Кергитваль и Машенька починили нам меховую одежду, сшили новые чижи…

Уезжать всегда грустно. Машенька и старики сидят тихие, молчаливые.

И ложимся мы рано: завтра надо вставать с рассветом.

В изголовье у нас керосиновая лампа, Витя читает, старик спит. Машенька делает мне знак рукой. Я встаю, перешагиваю через Виктора, потом старика и иду к лежаку, сажусь на пол, у изголовья женщин. Кергитваль спит, и мы разговариваем шепотом.

— Правда? — спрашивает она.

— Да, — киваю я. — Надо уезжать.

— Правда?

— Да, — киваю я.

Я понимаю ее. Не скоро еще гости будут в этой избушке. Трудно здесь человеку, если он знает хоть немного другую жизнь, жизнь поселка, жить в пятнадцать лет на безлюдном побережье.

Но стариков нельзя оставлять, а Куны приедет неизвестно когда. Я говорю ей, что дал Куны адрес моих родителей и когда он приедет на материк, то остановится у них.

— Хорошо, — говорит она. И молчит.

Я смотрю на Машеньку и чувствую, физически чувствую, какая сейчас ночь. Морозная и безветренная. Луна хороводит со звездами, и звезды, вышедшие из игры, падают туда, за торосы, а торосы в океане отбрасывают длинные тени, и кажется, что если подует ветер, то тени заколышутся и торосы придут в движение. Я боюсь таких ночей, мне всегда тревожно.

Машенька обнимает меня, притягивает и целует в щеку, целует неумело и путанно. Я глажу ее по щеке, на ресницах у нее слезы. Я не знаю, что ей сказать. Витя кашляет, переворачивает страницу и убавляет в лампе фитиль.

Она что-то шепчет мне на ухо, я почти не слышу что, только чувствую, какая сегодня тревожная ночь. Я беру ее косы, сворачиваю их в жгут и кладу ей под щеку. Она тихо смеется.

— У каюра Утоюка было восемь собак, — шепчу я. — Двух он накормил, а одна убежала. Сколько осталось?

— Семь, — серьезно, по-детски вздыхает Машенька. И закрывает глаза.

— Спи. Спокойной ночи. Да?

Провожали нас старик и Кергитваль. Я видел, как Кергитваль тайком сунула в мой рюкзак весь запас костного оленьего мозга, она знала, что это лакомство я люблю. Она стояла на пороге, смешная и трогательная в своей тельняшке, потом прижалась щекой к моему плечу и что-то быстро-быстро говорила по-чукотски и вытирала глаза. Вот так же моя мама будет провожать на вокзале Куны и плакать, как плачут все мамы, когда провожают сыновей, своих или чужих — неважно. Витя обнял старика, и они долго стояли обнявшись и раскачивались.

Когда нарта тронулась, старик крикнул, подражая рыку моржа. Витя остановил собак, сложил руки рупором и тоже ответил, как морж. Кергитваль засмеялась. Что-то сказала старику, махнув рукой. Наверное, что у Вити получается лучше. Потом на крыльцо вышла Машенька. Она прошла немного по нашему следу и долго стояла, раздетая, махая нам рукой.

Я давно заметил, что если в путь провожает женщина, ничего плохого в тундре с тобой не случится.

Крылья Экзюпери

И каждую весну, и каждую осень над этим местом пролетают гуси.

Белые канадские гуси пролетают над светлой галечной косой, и каждый сбрасывает здесь одно перо.

Тут уже много перьев, но еще мало…

Несколько лет назад здесь упала большая железная птица. Она лежит почти целая. Сломаны только крылья. Бело-красные крылья самолета ледовой разведки.

…Тогда в конце лета он тоже летел на юг. И гуси держали курс к Средиземному морю.

Говорят, летчик, которого знает весь мир, упал в Средиземное море. Но это неправда. Никто не знает, где он упал. И только эта девочка знает.

Каждую весну и каждую осень девочка приходит к бело-красной могиле с цветами.

— Кто летал на нем? — спросил я.

— Разве ты не знаешь? — удивилась она. — Это же…

— Но ведь он упал в Средиземное море, еще тогда, в сорок четвертом!

— Нет, нет! Ты ничего не знаешь! Смотри, здесь все цело, как у него дома… и приборы… и кабина… самолет ждет его. Посмотри, отсюда хорошо видны небо и земля… ты ведь знаешь, что такое небо? Что такое земля? Ведь ты летчик… ты хороший летчик?

— Да, — сказал я, — хороший.

— Но ведь ты упал в прошлом году?

— Да, упал.

— А теперь летаешь? — спросила девочка.

— Да, летаю…

— И он тоже улетит… Ведь если ты мог, почему же не может он?

— Не знаю, — сказал я, — мне проще, я вернусь…

— Он тоже вернется. Раньше же он возвращался?

— Он всегда возвращался, — сказал я. — Он всегда возвращался куда-нибудь, где его ждали… где без него было почти так же, как и с ним.

— Он умел возвращаться, — решила девочка.

— Да. Он умел летать и всегда возвращаться, когда его ждут.

— Значит, у него было много друзей. Я тоже буду его ждать, — сказала девочка.

— Все люди… все хорошие люди были его друзьями. И даже те, кого он не знал.

— С друзьями хорошо, — сказала девочка, — спокойно…

— Он всегда возвращался к друзьям, и к женщине, с которой ему было хорошо.

— Он их любил?

— Да. Он любил их и поэтому часто от них улетал.

— Разве это надо? — спросила девочка.

— Да. Ведь о том, что ты любишь землю, узнаешь в небе, а о том, что не можешь без неба, узнаешь на земле.

— А море? — спросила она.

— Море как небо… На земле всегда ждут тех, кто в небе, кто в море.

— …и кто в тундре, — сказала девочка.

— Да.

— А завтра я и тебя буду ждать, ладно?

— Но я не прилечу завтра.

— Ну и что? Ты прилетай когда-нибудь. А ждать я начну завтра…

Я молчал.

Я знал — что это такое, когда на свете есть женщина, которая тебя ждет…

Я хотел его выпустить, но он был смертельно ранен. Его убил Виктор, мой друг, парень, который всегда боялся обижать женщин, но из-за его неуклюжести они всегда обижались. Зря, конечно, ведь он просто никогда не говорил неправды.

Но он хорошо стрелял на сто и триста метров, и я отдал ему карабин, пока вытаскивал лодку на галечную косу. Резиновая лодка еще не успела умереть, она была только сморщенной, когда он принес гуся. Белый гусь уже не глядел, но лодка еще дышала, — казалось, будто это последнее дыхание птицы.

Гусь был большой, но тощий и его новые белые перья украсили бы любой туалетный столик любой красивой женщины. Я стриг купоны собственной безнаказанности: я вырвал два пера, чтобы подарить.

— Через день перья умрут, — сказал Виктор, — и они не будут нужны никому.

Перья умерли к вечеру, они уже ни на что не годились, я вытащил их из целлофана, где было наше НЗ — спички и шоколад. Перья были мягкими, некрасивыми, синими у основания. Виктор знал о гусях все.

— Ты был хорошим летчиком? — спросил я Виктора.

— Да.

— Почему же ты не летаешь? Почему же ты ходишь?

— Тундра как небо, — непонятно сказал он.

Он снова надувал лодку. Я смотрел, как льды идут на стойбище Нотакытрылыт. Я рассказывал Виктору о том, как каждую весну и каждую осень девочка идет к бело-красному самолету с букетом неярких полярных цветов.

Виктор все понял и испугался:

— А вдруг ему не хватает именно этих двух перьев, чтобы взлететь?

— Как ты мнителен, — сказал я. — Без этой девочки он все равно не взлетит.