— Нет. Был медвежонок, большой стал, кусаться начал. Отдали в зоопарк в прошлом году. Хорошо, теперь щенок будет.

— Пусть девчонки с ним забавляются.

— Все забот больше, — вздохнул непонятно боцман.

— Давно в море? — спросил Маркин.

— Давно… полтора месяца… Конечно, девчонкам без берега трудно.

— Еще бы! — поддержал Маркин.

— Я всем на пароходе сказал: кто к ним прикоснется — во! — И боцман показал свои кулаки. Маркину сразу стало как-то неуютно.

— А они дома не ночевали… гм… Что же им напишем в характеристике?

— Напишите что-нибудь хорошее, — предложил. Маркин.

Боцман посмотрел на него странно и недоверчиво:

— Пусть помполит пишет. Это его забота.

Долго еще сидели Маркин с боцманом на бревне и вели разговоры о смысле жизни. Маркин понял, что была у него в жизни трагедия, и оттого не верил боцман женщинам — ну, прямо ни одной.

— Вот… — продолжал боцман. — Решил я тогда на ней жениться. Но что-то меня насторожило. Понимаешь, идем мы с ней по набережной, гуляем. И все встречные мужчины с ней здороваются. Понимаешь? Идут — и здороваются. Вежливо так. Конечно, мне такое уважение к ее персоне льстило. Но мог бы ведь кто-нибудь из них и не поздороваться, а?

— Популярность — она зря, видать, не приходит, — понял мысль боцмана Маркин.

— Вот-вот, — согласился тот. — Дал я себе команду отчаливать и больше о женитьбе и не думаю. Зазноба-то у меня в каждом порту есть, как же без этого, черт бы их побрал! Но серьезно — ни-ни! Неча сердце иссушать — все они одинаковы… А у вас правда отпуск на полгода?

— Правда.

— Можно развернуться! Я бы сразу в Одессу или в Сочи.

— Можно и в Ялту, — неуверенно предложил Маркин, поскольку никогда на юге не был.

— Можно, — согласился боцман. Он встал, посмотри на часы. — Что у вас есть в магазине?

— Спроси в ТЗП икры. Еще осталась. По местным тарифам вдвое дешевле.

— Бывай, — протянул боцман руку.

— Счастливо…

А вечером у себя дома — в доме у Вири — узнал Маркин, что совершил тройное преступление. Во-первых, никогда нельзя дарить не принадлежащую тебе вещь, во-вторых, Кавайахтука Вири подарил Аминак — это был ее любимый щенок, а в-третьих, сам факт подарка болью отозвался в сердце Аминак, поскольку поговаривали, что не зря Маркин останавливается в доме Вири.

При воспоминании об этом, уже минувшем, снова стало ему неловко и стыдно. «Надо же! Отличился… — казнил он себя. — Показал широту души за чужой счет…»

Он смотрел на море, и настроение у него окончательно испортилось.

Подошла Аминак.

«Лишь бы она не напомнила», — подумал Маркин.

— Где отец? — спросила Аминак.

— Ушел в сторону клуба.

— Что там?

— Не знаю… — пожал плечами Маркин, — кино какое-нибудь, не балет же.

— Надо узнать, какое кино, — сказала Аминак. — Если что — отговоришь отца, ладно?

— Хорошо.

Не все фильмы разрешалось смотреть Вири. И тайну эту, кроме Аминак, знал только Маркин.

Любил Вири индийские фильмы про любовь, любил фильмы студии Довженко, где все так же понятно, как в кино развивающихся стран, еще любил кинохронику. Вири надевал меховую одежду, шел в клуб и садился на пол в первом ряду. Ему удобнее было смотреть полулежа, высидеть неподвижно полтора часа на стуле он не мог. Еще несколько стариков вместе с ним смотрели кино так же.

Фильмы про войну смотреть Вири было нельзя. Однажды в каком-то фильме ударил залп «катюш» и старик очень перепугался.

В другом фильме показывали разрушенные города, трупы людей, зверства фашистов, Вири не боялся, он просто не мог понять, зачем один человек мучает другого, причиняет ему боль. Зачем он убивает человека? За всю свою долгую жизнь Вири не помнил ни одного случая, чтобы в его роду или в роду соседнем кто-нибудь когда-нибудь стрелял в человека, целился в человека.

Однажды в очередном фильме про войну он поднялся на сцену и стал смотреть кино с той стороны экрана, он надеялся там рассмотреть, узнать, чем же отличаются фашисты от обычных людей, он смотрел на них с любопытством, как на носорогов в документальном фильме про Африку. Различий он не увидел — две руки, две ноги, голова, два глаза. Все, как у других. После каждого фильма про войну Вири не спал, много курил, вздыхал и совсем не разговаривал с Аминак. Она выяснила причину и с тех пор старалась, чтобы кино про войну Вири не смотрел. И когда она не рекомендовала ему ходить на тот или иной фильм, он не сопротивлялся, а покорно соглашался, знал, что Аминак просто так не скажет, дочь желает ему добра.

Он не был наивным, этот старик, и жизнь его не шла в стороне от всего, чем живет мир. Он знал, что была война, он ездил тогда по всей Чукотке, собирал меха, сдавал их в фонд обороны и заслужил благодарность.

Он понимал, что такое война, но не мог представить ее в судьбе конкретного человека. Узкопленочные фильмы о войне пришли в их село поздно, и когда он видел человека — женщину, или ребенка, или улыбающегося мужчину — и через минуту видел их же мертвыми на белой простыне экрана, война представала перед стариком во всей своей жестокой правде, во всей реальности, и Вири было не по себе, он замыкался, переживал, много думал и рад был, если Аминак предупреждала, чтобы на этот раз он не ходил в клуб.

— Знаешь что, посмотри в коридоре, — сказала Аминак.

Маркин догадался — речь об одежде. Меховая одежда старика была на месте. Значит, он ушел не в клуб, а в гости или просто прогуляться по берегу, посмотреть вблизи на шторм.

— Аминак…

Она посмотрела внимательно на Маркина.

— Ты что такой грустный? Что случилось?

— Ничего… А с чего веселиться?

— У нас говорят, кто не умеет по-настоящему веселиться, тот никогда не сможет понять горя, по-настоящему горевать. Знаешь, — пыталась Аминак расшевелить Маркина, — имтугмит — самое веселое племя. У нас даже об этом сказка есть. Рассказать? Слушай.

…Вот скалы Нувукак. Это наша земля. Племя эскимосов: мамрохпагмит, имтугмит, ситкунагмит, нупагмит, маютегмит — все эти маленькие роды издревле жили здесь. Жизнь заставила их объединиться, заставила поселиться здесь, на неприступных обрывах.

Наши камни — свидетели прошлого. Часто эти камни видели и чужеземцев. От своих наблюдателей и разведчиков мы всегда знали, когда придут незваные пришельцы. И готовились.

Все люди наряжались в самые яркие одежды. И еще каждый одевал или раскрашивал два больших камня. Если смотреть издали — получалось много народу, втрое больше, чем на самом деле.

С обрывов спускали калюкак — большие барабаны, от их звуков камни содрогались, от эха больно становилось в груди. Когда враг подходил к скалам, люди начинали петь, плясать и веселиться. Зажигали большие костры, гремели калюкаки и саяки, и пришельцы останавливались, пораженные. И всегда уходили назад, говоря себе: «Нельзя победить народ, если он такой веселый и смелый». А может быть, им становилось жутко от звуков калюкаков, а может быть, и стыдно того, что пришли со злым намерением к такому жизнерадостному народу.

Вот такая сказка. Но в каждой сказке есть своя правда. А жизнь? Разве она не похожа на сказку? В ней хватает радости — как в сказке, а в сказке достаточно горечи — как в жизни.

Вон то место — Ингегрук, там стояли чужеземцы. С земли, с тундры и скал нельзя было покорить наши племена. А с моря? С моря никто нападать не отваживался. Разве можно на море победить эскимосов, если они на простых байдарах и с копьем выходят охотиться на кита? А разве они могли победить кита, если бы были все время грустными людьми? Охотникам чаще других известна неудача, и им нельзя отчаиваться. Ты ведь тоже охотник?

— Не совсем… я охотовед…

— Все равно. Раз ты хочешь знать нашу жизнь — будь веселей.

Маркин засмеялся:

— Буду.

К вечеру Вири заметил, что ветер переменился, птицы стали лететь навстречу ветру, стаи уток и гагар сменили курс и «легли» на ветер, забираясь высоко и уходя от берега.