— Не разговаривать! — неслись по колонне окрики конвоиров.

Сентябрь стоял сухой. По дороге ветер перекатывал желтые листья.

Обгоняя партию арестованных, бежали дети и кричали:

— Ребя, гли, опять каторгу ведут…

Из толпы, собравшейся по обочинам дороги, выскочил мужик в рубище, с открытой грудью, поросшей рыжей щетиной. И лицо его до глаз заросло рыжими космами. Идя рядом с партией арестованных, он пел хриплым простуженным голосом:

Арестанты одобряли песенника криками:

— Давай, давай! Хорошо поешь!

Конвоиры пригрозили:

— Смотри, Левка, опять за песни в тюрьму попадешь! Не посмотрят, что ты — чокнутый!

— Ничего, — ответил тот. — Тюрьма, что могила, и вам место найдется! — И снова скакал рядом рыжий, тянул:

Новый порыв ветра подхватил листья, закружил их, затем осторожно уложил у канавы.

За тюремными воротами враз стало тихо. Большие глаза Феди Смирнова заливала тревога.

— А у нас и здесь много друзей! Одного мы только что видели. Это — Левка-песенник! — чтобы приободрить парня, шутливо сказал Иван и подумал с нежностью: «И Маша, моя сестра… Моя подруга где-то здесь…»

На каждого натянули грязные арестантские бушлаты, пахнущие потом.

Отобрали деньги. Сняли наручники. Разъединили: Ермаков, Смирнов и Малышев попали в камеру к уголовникам. Те сразу их окружили. Долговязый арестант сказал:

— Хороши! Хоть выпрягай!

Иван осторожно обошел вокруг него:

— А тебя уже, кажется, выпрягли?!

Уголовники дружно захохотали: ответ понравился.

Долговязый не унимался:

— А мы где-то с тобой встречались…

Малышев, все так же обходя его кругом, отозвался:

— Да, я там иногда бываю.

И новый взрыв хохота потряс сырые стены камеры.

— А ну их, политиков, — махнул рукой долговязый и отошел прочь.

Голые нары в два яруса висели на столбах. В столбы были вбиты железные скобы, как ступеньки, на косяке двери — закопченная лампа. Неслись приглушенные жалобы, смех, грубая брань. Звенели кандалы.

Утром осипший голос с верхних нар спросил:

— Чья очередь камеру убирать?

— Политических!

Три большевика спокойно поднялись. Малышев стуком в дверь вызвал надзирателя, попросил воды и, когда воду дали, склонился над ведром, смачивая тряпку. Сильная рука долговязого уголовника оттеснила его.

— Чего там! Сами будем убирать.

Работали все вместе. Потом снова «политики» сидели на отведенных им нарах.

— Иван, ты вчера что-то сказал о промышленном подъеме, — напомнил Киприян. — А революционный-то подъем видишь ли?

Иван, весело блестя глазами, отозвался:

— Конечно. У нас в чем подъем? Он у нас в борьбе с меньшевиками. Меньшевики-то что делают? Они стараются развалить нелегальные наши организации… стараются народу отвести глаза от прямой нашей задачи.

Федя был молод, может быть, поэтому его чаще других вызывали на допрос. Еще в 1907 году убили фон Таубе, директора завода, деспотичного и жадного. Видимо, убийц не нашли, и следствию хотелось сейчас взвалить это убийство на плечи надеждинских большевиков. Один раз Федю привели с допроса избитого. Товарищи тревожно ждали его: молод, вдруг не выдержит и провалит организацию.

Но еще в дверях Федя бросил на них гордый, ликующий взгляд.

— Ничего не добились!

— А мы вот что сделаем — проведем голодовку: надо требовать прокурора, требовать свою одежду и деньги. Они не имеют права нас избивать, мы — подследственные. И выше голову! — предложил Иван.

…Голод. Мучительно хочется пить. Надзиратели приносили политическим пищу, растерянно переглядывались и уносили ее обратно.

Лежать, перетянуть животы, сохранить силы.

Федя почернел. Измученный допросами, он даже во сне бредил свободой:

— На вечеринку зовут… ждут меня…

Желая поднять его настроение, Малышев говорил:

— Тюрьма — это временный отрыв от борьбы. Ее нужно использовать… будем учиться здесь… Я понимаю, Федя, сейчас, когда наши силы могли бы пригодиться там, сидеть здесь тяжело. Будем изучать урок и опыт революции, литературу, историю.

Киприян помогал Ивану как мог.

— Помню я, как на Чермозском железоделательном заводе забастовка в ноябре пятого года вспыхнула. Впервые. Местечко тихое, и вдруг — забастовка. Ночные смены в горячих цехах не выдержали. Утром шли мы, рабочие вспомогательных цехов, к заводу — попали на митинг, а через несколько часов уж тысячи людей шагали по главной улице. Песни революционные пели. Я тогда совсем зеленый был, вроде Феди вон… И подхватили мы под руки главноуправляющего Чермозского округа. Надели на него лохмотья, лапти, суму нищенскую на плечо повесили. Вот так всю свою злобу и недовольство выливали. Привели мы его в волостное управление… Ну, он струсил да и подписал все требования наши…

…Трехдневная голодовка помогла: надеждинцев перевели в другую камеру, выдали им одежду. Они только жалели, что перевели их не к своим.

Чтобы скоротать день, Малышев учил товарищей французской борьбе или играл с ними в допрос. Вот он приосанился и начал:

— Подследственный Федор Смирнов, когда вас избрали хранителем или, как вас там называли, кладовщиком нелегальной литературы в Надеждинске?

Федя фыркнул и скороговоркой ответил:

— Это кого? Это меня-то? Складов на заводе множество.

Иван грозно поднялся:

— Каких складов?

— Да как же, на улице Походяшина склад. На Сосьве склад.

Ермаков хохотал:

— Так-так, Федя! Прикидывайся дурачком.

«Допрос» продолжался:

— Подследственный Федор Смирнов, дружил ты с членом подпольного комитета Мишей?

— Это какой? Мишка-то Вашкин? Да кто с ним, баламутом, дружит? Он ведь ахаверник!

— Ну, а с Малышевым ты дружил?

— Это какой Малышев? — дурачился Федя. — Такой высокий? С бородкой? Да ведь зря он бороду-то отпустил, три волоска всего! А чё мне дружить с ним? Он к девкам не бегает, тоскливый… Я к нему за песнями ходил. Ох, и песен он знает! В голове не вмещается!

— Каких песен? — стонал, изнемогая от сдерживаемого смеха, «следователь».

— Да разве упомнишь? «Ванька-ключник — злой разлучник», «Ах, вы сени, мои сени», «Скучно пташке сидеть в клетке»…

На улице падал снег. Окошко заледенело. С потолка камеры сочились капли, а глухие темные стены дрожали от хохота.

Федя раньше всех оборвал смех:

— Уж скорее бы суд!

— А чего ты от суда ждешь?

— Освободят же! — запальчиво крикнул Федя.

— Судьи-то те самые враги и есть, против которых мы боролись.

— Давай-ка, Миша, заниматься. А то вдруг нас разъединят… — напомнил Киприян. — Ты вчера начал о политэкономии рассказывать…

Иван рассердился на своего серьезного друга: не понимает, что Федю нужно готовить к новым пристрастным допросам.

— На чем мы урок кончили? — спросил он и внимательно оглядел товарищей: «Спасти, спасти товарища… иначе… так… доведут его до самоубийства…» — На прибавочной стоимости мы кончили урок. Продолжаем…

…Суда все не было: у следствия недоставало доказательств. Раз в неделю арестованных выводили гулять на пятнадцать минут. Прогулку ждали нетерпеливо: во дворе жадно вдыхали холодный воздух. Ловили ртом редкие снежинки.

Только раз политических вывели за стены тюрьмы, в баню, снова надев на них наручники.

День был ясный, тихий. От снега резало глаза. От свежего воздуха кружилась голова. Колонна арестантов, построенных в пары, тянулась на полквартала. Звенели на уголовниках кандалы. Кто-то впереди склонился, поправляя их на ногах: