Действительно, хриплый одинокий голос тянул:

Малышев рассмеялся:

«Выкусили? А вы говорите, что рабочие запуганы. Правда, нам вот листовки к Первому мая печатать негде! Но мы их напечатаем! Нас много! Мы имеем литературу. Хранит ее — Федя Смирнов. Молод? Ну и что? Крепкий парень!»

Иван перемахнул широкую канаву. Извилистой тропкой по пустырю прошел к бараку, где квартировал в каморке вместе с Киприяном Ермаковым.

Из общего барака сквозь щели в некрашеных стенах проникал спертый воздух, запах лука, клопов, пота и махорки. Так пахнет нищета и скученность.

Потапыч — партийное имя Киприяна — одного роста с Иваном, круглолиц и так же, как Иван, светловолос. Только залысины говорили о разнице в возрасте. Ему трудно было поступить на завод: неблагонадежен, хоть и не боится никакого дела. Чернорабочий в листопрокатном цехе, на земляных и горячих работах и вот, наконец, — электрик. У него необыкновенный дар понимать то, что делается в сердце собеседника.

Именно он рассказал Малышеву, что дядю Мишу повесили. Иван, побледнев, вскочил с места. Говорить он не мог, только сквозь зубы бросал что-то бессвязное:

— Попомнят… Уж я это точно знаю… Попомнят…

Ермаков умолчал о подробностях. Оба они больше об этом не говорили. Ермаков жадно учился, много читал.

Сейчас, глубоко засунув руки в карманы, Потапыч в чем-то горячо убеждал Федю, зашедшего на огонек. Иван услышал последние слова: «Пугливы стали рабочие!»

Увидя Ивана, Ермаков рассмеялся:

— Сияешь ты, брат, как новая шлифовка! — сделав руку горсточкой, поздоровался: они сегодня не виделись, Ермаков уходил на работу раньше.

— А я, брат Киприян, сейчас с самой Надеждой Михайловной Половцевой говорил. Все ей высказал!

— Да ведь у тебя, Миша, вся спина исполосована! Неймется тебе? — поддерживая игру, спросил Киприян.

— Неймется, друг.

— А что тебе Половцева сказала?

— Враги, говорит, мы с вами были, врагами и останемся!

— От этого ты и сияешь?

— Всегда приятно иметь ясные позиции! А кроме того, песню я услышал хорошую!

— Молод ты… кровь в тебе играет…

— И я сегодня песню услышал… — сообщил Федя. — Вот…

Маленький срезанный подбородок и слегка вздернутые губы Феди дрожали от смеха.

— А вы говорите, рабочие пугливы! Пошли на Какву, нас ждут.

Стояло теплое безветрие. В пруду дружно рылись утки, уткнувши в воду носы. Федя бросил в них мелким камнем. Утки взмыли вверх. По пруду обручами пошли круги.

— И почему это я не все понимаю на кружке, Иван? — пожаловался Федя. — Ну, что царя свергнуть мы должны, я уже знаю, а вот… делать для революции я ничего не умею…

— Верь. Если веришь, то и умение придет… А сейчас давай-ка песню: говорить нельзя, кусты могут услышать…

И полились три голоса над сонным поселком, по нарядным берегам.

Занятия кружка каждый раз начинались с сообщений Ивана о текущем моменте… Сидя на траве вместе со всеми, он начал:

— Положение такое: у нас на Урале сейчас идут стачки. На Нижне-Салдинском заводе стачка продолжалась два месяца. Там было три смены по восемь часов. В заводоуправлении додумались: одну смену съели, а две разделили поровну. Вези, рабочий, по двенадцать часов в сутки! Таковский! А заработок уменьшили. Голодали, а не сдавались рабочие. Бастовали в Нижнем Тагиле и на медном руднике… в Екатеринбурге большевики восстановили городской партийный комитет… Все готовятся к конференции в Праге. Там будет подведен итог борьбы против меньшевиков.

После «текущего момента» Малышев повел занятия необычно:

— Сегодня мы поговорим еще и «О неизбежности социализма в России». — Он быстрым движением руки разбил сидящих кружком людей и приказал одной половине:

— Вы будете защищать нашу, большевистскую точку зрения. А вы, — обратился он к другой, — наоборот. Итак, начинаем спор о необходимости социализма… Замазываете, хотите замолчать массовый характер революционной борьбы, инициативу самих масс…

Послышался треск сучка под ногой. Все смолкли. Из-за сосен на поляну вырвался опоздавший на занятия рабочий, красивый, с русыми кудрями.

— Что случилось?

— Заводоуправление вызвало карательный отряд казаков!

Послышался ропот:

— К Первомаю, значит?

— Спокойно, — приглушенно сказал Малышев. — Продолжим занятия.

Расходились с кружка за полночь по одному, по два человека.

Иван возвращался вместе с Ермаковым и удивлялся про себя: как выдерживал Потапыч трудный режим дня? Вставал рано, работал целый день, много занимался, спал три-четыре часа. Правда, и засыпал Ермаков быстро, как ребенок, что-то бормоча во сне.

Неожиданно в Надеждинск приехала Маша. Она теперь работала конторщицей в лесничестве около Тагила. Сконфуженно краснея, сообщила, что выходит замуж. Ее будущий муж — вдовец. У него двое детей, мальчик и девочка. Живет в Тагиле.

Иван Михайлович с ласковым любопытством посмотрел на сестру.

— Любовь?

Маша отвела взгляд в сторону.

— Дети такие славные! Девочка Тоня от меня не отходит… — торопливо произнесла она.

— А как же наше дело? Отстраняешься?

— Ни за что! Но мне ведь, Ваня, уже двадцать пять. А тут я сразу — и жена, и мать… Детям-то мать нужна!

— Героизм — это, говорят, умение видеть мир таким, каким он есть, и любить его! — бросил Иван.

В воскресенье, когда охрипшие колокола сзывали людей в церковь, кружковцы, человек пять, отправились с гектографом в лес: нужно было печатать листовки. Пошла и Маша.

Голубой день подымался над землей. Низко висели облака, неподвижные, сверкающие. За мостом, по берегу Каквы, луга, пышные кустарники.

Кружковцы несли корзины с провизией, чайник.

Выбрали место, разостлали на траве скатерть; двое в кустах патрулировали. Текст листовки Малышев уже написал. Приготовились печатать.

Однако с другого конца поляны, за кустами, раздалась песня караульного:

Это было сигналом: чужие.

Гектограф и бумагу спрятали в кусты. На раскинутой скатерти — закуски, рюмки, бутылки с водкой.

А песня, уже с тревожными нотами, продолжала предостерегать:

На тропе показался верховой, за ним другой. Казаки из карательного отряда!

Маша налила два стакана водки, с усмешкой поднесла казакам. Те выпили. Им налили снова. Федя Смирнов подал им по огурцу. Один из карателей тут же сполз на растрепанную траву, уснул. Маша, смеясь, взобралась в освободившееся седло, тронула коня. Пьяный каратель поскакал за ней.

Под храп казака были напечатаны листовки.

Под храп его пели песни. Иван из озорства прочитал стихи:

Ночью листовки были разбросаны по заводу.

После работы на другой день, возвращаясь домой, Иван почувствовал: слежка. Свернул в переулок. А шаги, осторожные, крадущиеся, — за ним. У крыльца барака на плечо его легла тяжелая рука. Обернулся. Перед ним стоял тот самый казак, который вчера ускакал за Машей.