Наконец запас подобных историй был исчерпан, виски выпито, старик Фонтэйн взгромоздился в сани и поехал домой, оглашая лес псалмами богохульного содержания. Фрэнк проветрил комнату, на всякий случай заложил дверь брусом и с наслаждением завалился на скрипучую расшатанную кровать.

Прожив в хижине два дня, он понял, что лучшего отдыха и быть не может. Самым приятным оказалось исчезновение времени — часы остановились, потому что он забыл завести их после пьянки со старим Фонтэйном, и время остановилось тоже. Дни стояли мглистые, бессолнечные, на много миль вокруг не было ни одной фабрики, по гудку которой можно было бы сверять часы, поезд в Мэплз-Вэлли проходил рано утром, и Фрэнк никогда его не слышал. Для него, привыкшего распределять свой день буквально по минутам, это «вневременность» составляла главную прелесть его теперешнего существования. Единственным ориентиром во времени остался календарь, на котором Фрэнк каждый вечер зачеркивал одну цифру.

Вставал он рано — в маленьких окошках едва брезжило утро, выстуженная сквозняками хижина казалась нежилой, вода в бочонке у двери успевала за ночь подернуться тонким игольчатым ледком. В одной пижаме он выскакивал наружу, делал гимнастику, обтирался снегом. Хозяйство его было несложным, но достаточно трудоемким: приходилось рубить дрова, стряпать, почти за полмили носить из ручья воду. Решив до конца вкусить всю прелесть дикарства, Фрэнк перестал бриться, и теперь то и дело удовлетворенно потирал на подбородке щетину. Сперва она кололась, а потом стала мягкой и податливой.

Он много ходил на лыжах, всегда со старым отцовским «ремингтоном» за плечами — в надежде подстрелить какую-нибудь дичину. Но крупная дичь что-то не попадалась, лишь однажды он увидел довольно близко небольшого уопити — олень оказался с наветренной стороны и не замечал опасности, но был так красив, что Фрэнк не прикоснулся к ружью. Потом он утешал себя, что все равно не сумел бы правильно разделать тушу.

По вечерам после ужина, вымыв и начистив золой посуду, Фрэнк сидел за столом под висящей в проволочном кольце керосиновой лампой и читал старые журналы. Ящик этих журналов, очевидно запасенных для растопки, он нашел на чердаке и очень им обрадовался. Журналы были в среднем его ровесниками — конца двадцатых годов, начала тридцатых, читать в них было нечего, но разглядывание старых фоторепортажей оказалось интересным занятием, вполне под стать всему стилю жизни в этой хижине.

О Беатрис он думал нечасто и уже как-то спокойно. Ее портрет стоял на полочке у кровати, рядом с последним снимком отца. Оба фото были почти одного размера: капитан Хартфилд, в мягкой фуражке полевого образца, широко улыбался, а девушка рядом с ним очень серьезно смотрела большими миндалевидными глазами. Однажды Фрэнк подумал, что вот так же, как сейчас присутствует в хижине портрет Трикси, могла бы присутствовать она сама. Они спали бы на этой кровати, и по утрам он вставал бы первый и готовил кофе, а она следила бы за ним своими блестящими внимательными глазами, укутавшись до носа в меховое одеяло. И даже эта картина, представившаяся вдруг совершенно отчетливо, как недавнее воспоминание, не вызвала в нем боли.

Гораздо чаще думалось ему об отце — слишком многое напоминало здесь о нем. Дома, в первый же день, он нашел отцовский чемодан, пересланный тогда из армии с его вещами. Старый и вместительный, с широкими ремнями и солидными медными запорами, он лежал в кладовой, куда Фрэнк зашел за своими лыжами; его желтые кожаные бока были потерты и исцарапаны, а на крышке были еще видны полустертые, когда-то отпечатанные белой краской буквы «Кпт. Дж. А. Хартфилд». Фрэнк тут же забрал чемодан, переложив в него свои вещи из пластмассового, купленного на Юге.

Об отце напоминало и ружье — Фрэнк хорошо помнил день, когда отец привез из Огасты этот автоматический пятизарядный «ремингтон», новинку по тем временам. Многое в хижине было сделано руками отца или хранило следы его пребывания, например темные пятна на подоконнике, куда отец имел привычку выколачивать золу из своей трубки. Или место на очаге, выщербленное каблуками сушившихся тут отцовских охотничьих сапог.

Фрэнку почему-то все чаще приходила в голову мысль, что его жизнь сложилась бы совсем по-другому, будь жив отец. И не в смысле материального положения — оно со смертью отца ухудшилось сравнительно ненамного. Например, ему казалось, что и с Трикси все было бы совсем иначе, что отец вовремя нашел и подсказал бы ему какой-то выход. Да, отца он потерял именно в таком возрасте, когда отцы бывают нужнее всего — отцы-друзья, с которыми можно говорить как мужчина с мужчиной…

Капитан Хартфилд погиб 14 октября 1943 года, в день, прозванный «черным днем американской авиации», при первом опыте глубокого дневного рейда без сопровождения истребителей. Объектом эксперимента командование VIII воздушной армии не совсем удачно избрало Швейнфурт — город в самом сердце Германии, расположенный в полутора часах полета от ламаншского побережья.

Дело кончилось катастрофой: из двухсот пятидесяти «крепостей», принимавших участие в операции, шестьдесят две были сбиты над Германией, а сто сорок вернулись с тяжелыми повреждениями. Почти шестьсот человек квалифицированного летного персонала — пилоты, навигаторы, бортинженеры, радисты и воздушные стрелки — погибли в воздухе, были расстреляны при парашютировании или остались до конца войны в немецких лагерях. И это не считая всех тех, что истекли кровью в возвращающихся на базы изрешеченных машинах или умерли позже в английских госпиталях…

Подробности гибели отца Фрэнк узнал случайно уже после войны, от некоего Мариано, служившего в том же тяжелобомбардировочном крыле[93]. Корабль, на котором в тот день находился Мариано, шел в эшелоне первой волны; он уже развернулся на обратный курс, когда вторая волна сбрасывала бомбы, а третья подходила к цели, отбиваясь от наседавших со всех сторон «мессершмиттов».

Воздушные атаки, в которых немцы впервые применили тогда 210-миллиметровые реактивные снаряды, беспрерывно следовали одна за другой от самого Рейна, где повернули назад американские истребители сопровождения, вылетевшие без подвесных баков, и таким же непрерывным, на всем пути эскадры, был ураганный огонь зениток, особенно мощный в заградительной зоне Франкфурта-на-Майне.

Мариано, по его собственным словам, к тому моменту уже окончательно одурел и мало что соображал, сидя скрючившись в своей подфюзеляжной турели. Некоторая передышка наступила после того, как они отбомбились, — немецкие Ме-110 особенно яростно рвались к бомбардировщикам, заходящим на цель. Только тут Мариано немного пришел в себя и стал воспринимать окружающее в целом — он увидел далеко внизу буро-зеленые осенние поля, стальной блеск излучины Майна и чудовищную тучу дыма над Швейнфуртом, а по сторонам — насколько позволял увидеть сектор обзора — белые немецкие и оранжевые американские парашюты, дымы горящих самолетов и бесчисленное множество «крепостей», разбредшихся как попало, с полностью расстроенными боевыми порядками…

Одно время Мариано летал в экипаже капитана Хартфилда и хорошо знал этот корабль, сейчас наискось перерезавший им курс, — корабль с номером 24395 и кличкой «Джолли Джо», выписанной на фюзеляже сразу за остеклением штурманской кабины, рядом с изображением головы хохочущего индейца. Сильно дымя обоими левыми моторами, «Джолли Джо» шел прямо на цель с уже раскрытыми створками бомбовых люков, но в эту минуту снизу крутым виражом всплыл черный Ме-110. Мариано едва успел развернуть турель, как из-под крыльев немца выбежали дымные трассы реактивных снарядов, — и вдруг на месте «Джолли Джо» возник ослепительный шар клубящегося пламени, а через секунду взрывная волна ударила по кораблю Мариано, и двадцатипятитонную «крепость» швырнуло как бумажного голубя; больше Мариано ничего не видел, так как потерял сознание в этот самый момент, раскроив себе лицо о выступ станины.

…Что ж, по крайней мере отец умер легко, не успев ничего почувствовать. Его В-17 получил попадание, имея в бомбовых отсеках дюжину тысячефунтовых фугасок — достаточно, чтобы одним залпом пустить на дно тяжелый крейсер или разнести в щебень половину такого городка, как Мэплз-Вэлли…