Фрэнк закурил и тотчас же бросил сигарету: кощунством показалось ему осквернять никотином этот чистейший воздух. Он съел горсть снега, радуясь его пресному вкусу, потом слепил плотный снежок и запустил куда-то между сосен. Потом просто сидел и слушал тишину.

И эта тишина тоже казалась ему неправдоподобной. Неправдоподобным было вообще существование этого тихого лесного края, зажатого в кольцо грохочущим миром цивилизации, края, где ничто не изменилось со времен его детства. Началась и окончилась мировая война, были разрушены одни государства и созданы другие, пятьдесят миллионов человек погибли на земле, в море и в воздухе, умерщвленные многими разнообразными способами — начиная от простейшего и кончая наиболее усовершенствованным, найденным в результате многолетней работы самых гениальных умов двадцатого века, — а в штате Мэн все так же рубили лес, сажали и выкапывали картофель, ловили рыбу и пасли коров.

Это была другая Америка, совсем не похожая на ту, что он только что пересек в своем автомобиле. И можно было не задаваться праздным вопросом относительно того, какая из двух является подлинной: обе они были неотделимы одна от другой, обе составляли лицо страны.

Фрэнк опять достал сигареты и закурил, на этот раз машинально. Он сидел и вспоминал свои поездки по стране, думая о ней с какой-то растерянностью. Страна огромная, немыслимо огромная и многоликая, не укладывающаяся в рамки какого-то определенного цельного представления. Что нужно сказать, чтобы определить Америку в нескольких словах, дать картину страны не знающему ее человеку? В Тулузе французские коллеги часто задавали американцам этот вопрос, и ни Фрэнк, ни его сослуживцы — никто из них никогда не находил подходящих слов.

Пожалуй, все же именно это многообразие и является в какой-то степени главной определяющей чертой Америки, думал он сейчас. Многообразие и изобилие. Изобилие всего — хорошего и дурного, нужного и ненужного, облегчающего жизнь человека и превращающего ее в стерильную и обернутую целлофаном каторгу…

Две совершенно разные страны. Одна — Америка человекоподобных машин и людей, уподобившихся машинам, страна безостановочных конвейеров и неустанной погони за прибылью, обреченная на бесконечное кружение по замкнутой орбите — в погоне за новыми и новыми средствами для достижения несуществующей цели. Он, инженер Хартфилд, принадлежит этой Америке душою и телом, если в данном случае уместно говорить о душе; с этой Америкой связана вся его жизнь, его работа, все его планы на будущее. И удивительно, с какой силой охватывает его иной раз тоска по совсем другой Америке — по этой, лежащей сейчас перед ним в мирной тишине и безмолвии, по старой патриархальной Америке фермеров и лесорубов…

Очевидно, эта Америка отомрет так же, как в наши дни отмирает в мире все старое и патриархальное. Не менее очевидно также, что он, инженер Хартфилд, всей своей деятельностью мало-помалу способствует тому, чтобы от этой Америки, страны его детства, поскорее осталось одно лишь романтическое воспоминание. А кто от этого выигрывает?

Определенно, ему следовало сделаться лесорубом. Самым обыкновенным лесорубом, лучше даже неграмотным. Дня три назад в маленьком придорожном ресторанчике на границе Канзаса и Миссури к нему снова вернулась эта мысль, впервые посетившая его там, еще на базе Грейт-Салинас. К ресторанчику одновременно с ним подъехал древний автомобиль неопределимой марки — представитель вымершей породы начала тридцатых годов, какой-нибудь «апперсон», «пирлесс» или «грэхэм-пэйдж». За рулем ископаемого сидел парень в комбинезоне, приблизительно одного с Фрэнком возраста и даже чем-то на него похожий. Они поставили машины рядом, Фрэнк поинтересовался маркой, но парень этого не знал и вообще не выразил желания поддержать разговор. Может, он обиделся за свою реликвию, увидев ее рядом со стрелоподобным «крайслером» Баттерстона, а может, в тоне вопроса ему почудилась насмешка — так или иначе, ответил он довольно неприветливо и тотчас же отошел. Потом, за завтраком, Фрэнк поймал на себе его взгляд, в котором, как ему показалось, была какая-то угрюмая зависть.

Если смотреть на вещи поверхностно, то у этого фермера были, конечно, все основания ему завидовать, но до какой степени извращенности должен был дойти мир, чтобы такая зависть стала возможной! Ведь это он, обреченный создавать орудия убийства, должен был бы завидовать этому молодому фермеру, посвятившему жизнь самому древнему и самому благородному занятию человека — возделыванию земных плодов…

Они говорили на одном языке, одну национальность и одно подданство удостоверяли их документы, в случае войны им суждено было бы драться под одним знаменем, и все же они были гражданами двух разных, бесконечно чуждых друг другу стран. За окном ресторанчика тянулись поля убранной кукурузы, серое февральское небо висело над бескрайней равниной Восточного Канзаса, и равнодушные ко всему машины, не останавливаясь, неслись вдоль бетонной полосы автострады, словно листья, бесцельно гонимые зимним ветром. В тот день он особенно остро почувствовал тоску по своей брошенной отчизне…

Наутро Фрэнк объявил за завтраком, что хочет пожить несколько дней в охотничьей хижине в горах: втайне он надеялся, что мать станет отговаривать его или что кто-нибудь — ну хотя бы Сью — выразит желание отправиться в хижину вместе с ним. Не последовало ни того, ни другого; мать сказала только, что это хорошая идея, — в хижине давно никто не живет, пора привести ее в порядок. Потом она добавила, что хорошо было бы, если бы Фрэнк все же спускался в город по воскресеньям послушать проповедь.

— А ты не хочешь со мной? — спросил Фрэнк сидящую рядом сестру.

— Еще чего! — фыркнула Сью. Потом, наверное, ей стало немного стыдно, и она добавила: — То есть, конечно, я поеду с тобой, чтобы вымести паутину. Но жить в горах, бр-р-р…

— Верно, там же нет телефона, — улыбнулся Фрэнк. — А насчет уборки не беспокойся, я сам все сделаю.

В этот же день он и перебрался. Джеремия сказал, что дорога к хижине расчищена, и предложил отвезти его на своей машине, но Фрэнк решил доставить себе еще одно удовольствие и договорился со старым Фонтэйном, у которого были лучшие сани в городке. Старик, хорошо знавший его отца и деда, обиделся, когда Фрэнк упомянул о плате. Сидя рядом с ним и то и дело понукая лошадь легкими подергиваньями вожжей, Фонтэйн расспрашивал о жизни на Юге, о работе Фрэнка, о том, не нашел ли он себе хорошую девушку. «Дома мне не задавали столько вопросов», — подумал Фрэнк с горечью.

До хижины они добрались еще засветло. Внутри оказалось не так запущено, как боялась миссис Хартфилд; правда, пришлось немного повозиться со всякой мелочью — перекосилась дверь, дымоход оказался чем-то забит и не тянул, проказливые сойки растеребили мох между бревнами. Когда развели огонь в очаге и позатыкали все щели, в хижине стало совсем уютно.

Фрэнк достал из чемодана бутылку «Лорд Калверта», расковырял и вывалил на сковородку банку свинины, заварил кофе. Фонтэйн оказался незаменимым собутыльником, и они просидели за столом чуть ли не до полуночи — старик рассказывал о случаях на охоте, о лесном промысле, о ловле трески у мыса Код, о своих похождениях во Франции, где он служил в войсках Першинга, о незабвенных временах сухого закона.

— Тут кругом сплошь были одни самогонщики! — в восторге орал старый нечестивец, выставляя взъерошенную бороду. — Ты Лероев знал, которые жили возле церкви? Они после вернулись в Канаду, чего-то здесь не прижились. Так вот ихняя старуха — упокой господи ее душу, — эта старуха Лерой гнала такой самогон, что за ним приезжали из Огасты, из Монпелье, из Барлингтона — отовсюду. А власти ничего с ней не могли поделать — лопнуть мне на этом месте! — потому что нравом эта старуха была что твой гризли. Хижина у ней была туда, ниже по ручью, возле самого брода… После она сгорела, может, кто поджег. Так вот, констебль к ней раз туда приходит, она его и на порог не пустила. Он тогда вернулся с шерифом, а старуха Лерой открывает дверь и выходит с винчестером. «А ну, — говорит, — подходи по одному, сукины дети…» Ну, те постояли и пошли обратно — ничего не сделаешь, верно? Все-таки леди, не станешь же с ней драться. Я тогда тоже гнал, только у меня хуже получалось. Из картошки — это здесь дешевле всего. Видно, не тот у меня талант, а вот Лероиха — та гнала, как Джонни Уокер, ни у кого в графстве не было такого самогона…