Фрэнк, надев свитер, шагнул в сени и, обрывая вешалку, дернул с крючка куртку.

— Ты чего ждешь?! — яростно крикнул он брату, не попадая в рукава. — Разворачивай машину — задом мы отсюда поедем, что ли?!

После того как уехал Гейм, Беатрис несколько дней ходила как потерянная. При всей своей неопытности в такого рода делах она — хотя бы из книг — хорошо знала, что такое физическая страсть, как она проявляется и до какой степени способна поработить человека, не защищенного культурой, воспитанием или принципами. Всего этого у нее самой было вдоволь — и принципов, и воспитания; она видела на себе этот блестящий панцирь, но уже боялась дотронуться до него, втайне опасаясь, что при ближайшем рассмотрении он может оказаться раскрашенным картоном. В самом деле, временами Беатрис чувствовала себя обнаженной и беззащитной перед тем, что на нее надвигалось.

Ужасно было, что это произошло именно с нею, Альварадо. С нею, всегда такой уверенной в собственном моральном превосходстве над большинством, в своей способности противостоять любому плотскому искушению…

В том, что это искушение было только и исключительно плотским, можно было не сомневаться. Можно было не обманывать себя на этот счет, не утешаться никакими красивыми словами «о родстве душ».

О какой душевной близости можно говорить, когда нет простого понимания.

Более чем наполовину Ян был для нее непонятен. А то, что она в нем разгадала — или считала разгаданным, — никак не способствовало возникновению внутренней близости. Он был холоден к людям, равнодушен к жизни; Беатрис не могла избавиться от чувства, что даже за его безукоризненным поведением в отношении ее самой, за его почтительной сдержанностью нет ничего, кроме того же равнодушия; он просто не считал нужным снизойти до настоящего ухаживания.

Беатрис не могла не сознавать, что до сих пор именно она сама все время ждала от Яна чего-то, в чем он ей неизменно отказывал, мягко, но решительно. Холодея от стыда, она безжалостно напоминала себе случай за случаем. Когда ей хотелось побыть с Яном подольше — он провожал ее домой. Когда ей хотелось встретиться с ним назавтра — он делал вид, что не догадывается об этом, и назначал свидание на четвертый день. И когда — самое позорное ее воспоминание! — когда она ждала, что он ее поцелует, ждала и хотела этого — он тронул губами ее щеку и отстранился…

Вспоминая, она каждый раз чувствовала, что никогда не простит Яну этого вечера, хотя сам он ровно ничем ее не оскорбил. Она была оскорблена и унижена своим собственным трепетом, внезапной своей слабостью, угодливо подогнувшей ее колени при первом прикосновении Яна, своим мгновенно вспыхнувшим и неудовлетворенным желанием. Она понимала, что во всем виновата сама, и знала, что не простит этого Яну Гейму до конца жизни.

О, если бы во всем этом была хоть капля любви! Ее не было и не могло быть, было лишь минутное влечение, унизительное, как всякая страсть, не подчиненная ни сердцу, ни разуму. Ведь не только разум — даже сердце Беатрис предостерегало ее от этого человека; порою ей становилось просто нехорошо от какой-то тоскливой уверенности в том, что ни к чему хорошему знакомство с Геймом не приведет. И несмотря на все это, влечение оставалось.

Дело было не только в его внешности — он был, пожалуй, слишком красив, а красивых мужчин Беатрис не любила даже на экране. В Гейме привлекало другое — его особенная манера держаться, сдержанная и чуть ироническая, за которой (помимо равнодушия) она угадывала жизненный опыт, всегда импонирующий женщине. В нем ощущалась большая внутренняя сила, и это ощущение лишало Беатрис воли, делало ее в присутствии Гейма послушной девчонкой, робко поглядывающей на высшее существо. Немыслимо было ему противиться; даже сейчас, когда она решилась наконец вырваться из этого унизительного рабства, он словно угадал ее намерение каким-то дьявольским шестым чувством и лишил Беатрис даже этого — права оставить за собой инициативу разрыва. Брошенной, в конечном счете, оказалась она. Брошенной в тот момент, когда этого захотелось ему!

И самым страшным было то, что Беатрис уже сама не верила в свои силы. Поединок оказывался слишком неравным, и предчувствие неминуемого поражения наполняло ее тоской и страхом.

К середине января жара в столице достигла сорока градусов в тени. Промучившись несколько дней, Беатрис решила сбежать в Мар-дель-Плата, где климат был немного прохладнее и к тому же имелась возможность не вылезать из воды с утра до вечера.

Ехать машиной Беатрис побоялась — не так просто в эту одуряющую жару сделать четыреста километров по узкому, перегруженному движением шоссе, которое уже давно из-за обилия катастроф прозвали «дорогой трагедий».

За билетами — на поезда, на самолеты, на автобусы — стояли огромные очереди. Потолкавшись у касс, Беатрис уже решила или рискнуть жизнью за рулем, или вообще отказаться от поездки; к счастью, подвернулся какой-то оборванец, предложивший ей — шепотом и втридорога — драгоценный билет на послезавтра.

Рейс был из самых неудобных — послеобеденный, автобус отходил из столицы в час дня. В довершение беды проданное оборванцем место оказалось на самом солнцепеке — с правой стороны, у окна. Имея уже некоторый опыт автобусных путешествий летом, Беатрис сразу поняла, что ее ждет, и приготовилась к худшему.

По-слоновьи вырулив из ворот автобусной станции, громадный тяжелый пульман долго пробирался в густом уличном движении, то и дело застревая в пробках. Авенида Орнос, авенида Монтес-де-Ока, ржавые туши проданных на слом пароходов в мутной от нефти Риачуэло, зной, горячий ветер, пыль. Беатрис с тоской смотрела на пробегающие мимо фабричные корпуса — как могут люди работать в закрытых помещениях при таком зное? И еще говорят, что есть места, где приходится стоять около всяких печек…

Миновав виадук Саранди, автобус прибавил ходу, захлопали шторки на открытых окнах, от встречного ветра в салоне стало немного прохладнее. Беатрис задремала, а когда ее разбудил какой-то толчок, они уже были за Кильмесом. Автобус летел полным ходом, половину окон пришлось закрыть из-за сквозняков, а солнце уже сошло с зенита и с каждой минутой больше и больше накаляло правый борт. Начала болеть голова. Беатрис всухую сжевала таблетку и стала следить за километровыми столбами — казалось, что так они пролетают быстрее. Флоренсио Варела, Брандсен — 65 километров от столицы. Хеппенер — 80. Альтамирано, Гайдара — 100. Четверть пути уже есть! Часкомус — 120, стоянка четверть часа. Снова в дороге — в салоне еще жарче, парусиновые шторки уже не спасают от солнца, которое бьет теперь прямо в лицо. Адела, Лесама — 150 километров, Кастелли — 177, Севинье — 190, Долорес — 203. Ровно полпути!

На остановке Беатрис вышла из автобуса, слегка пошатываясь. В ресторанчике были опущены жалюзи, и входящим с улицы первые шаги приходилось делать почти на ощупь — помещение казалось совершенно темным. Было прохладно, под потолком бесшумно мелькали большие лопасти горизонтальных вентиляторов. «В месте злачном, в месте прохладному — вспомнила Беатрис, и подумала, что именно такое определение рая должно было возникнуть в раскаленных пустынях Иудеи. Следовало бы еще добавить — в месте затененном и чтобы не было слишком шумно.

Дон Хиль Зеленые Штаны подошел к ее столику, когда она допивала «кока-кола». Беатрис поперхнулась и высоко подняла брови.

— Нет, это просто рок, — сказала она. — Вы что здесь делаете?

— То же, что и вы, донья инфанта, путешествую. Но, боюсь, направления опять не совпадают. Вы куда — купаться?

— Разумеется. Что же еще делают люди в такую жару?

— Представьте себе — иногда работают. — Дон Хиль развел руками. — Я понимаю, вас это должно удивлять, но есть такие чудаки. Люди с извращенными вкусами, я бы сказал. Вместо того чтобы спокойно загорать на Плайя-Бристоль, они почему-то бегут работать…

— Ужасно, — сказала Беатрис. — Впрочем, ничего удивительного — более извращенного века, чем наш, не придумаешь. Вы, значит, тоже возвращаетесь в столицу из мазохистических побуждений? Бедный дон Хиль.