Так в порядке бдительности и сохранения военной тайны именовался госпиталь. Усмехнулся. Сколько раз слышал: «хозяйство», «прибыла картошка», «подбрось огурцов» и тому подобные выражения. Кого вводят в заблуждение такие детские уловки? Немцев? Едва ли!

Напялив застиранный, короткополый, пахнущий карболкой халат, Полуяров пошел в палату, где находился Гарусов. На высоко поднятой подушке лежал бескровно-бледный мужчина лет сорока и читал газету. После недавнего бритья на изнуренном его лице с ввалившимися восковыми щеками резко прорезались морщины, присыпанные, как на покойнике, пудрой.

— Иван Григорьевич? Здравия желаю! Подполковник Полуяров.

Гарусов поднял на вошедшего тусклые глаза:

— Здравствуйте, товарищ Полуяров!

— Получил назначение… еду в ваш полк.

— В бывший мой полк, — уточнил Гарусов.

— Хотелось бы с вами побеседовать, войти в курс дела. Если можно, конечно…

Полуяров боялся смотреть на ноги Гарусова, укрытые одеялом. Гарусов отложил газету в сторону:

— Ну что ж, присаживайся, — перешел сразу на «ты». — Командовать едешь?

— Командовать.

— Считай, повезло. Хороший полк. Думаешь, хвастаюсь? Поедешь — сам убедишься.

— Мне командующий говорил, что полк хороший.

— Командующий мог и для отвода глаз сказать — все-таки посылает туда работать. А я точно знаю.

Замолчал. Задумался. Может быть, вспомнил бывших сослуживцев — командиров, солдат. Полуяров ждал. Гарусов заговорил снова:

— Хочешь спросить, чем полк хорош? Скажу. Были в полку, как, верно, и в других, недоработки, упущения, промахи. Что греха таить, и ЧП были. А все же — хороший полк! Что самое главное в нашем военном деле? Боевая подготовка, выучка, овладение оружием? Знания и опыт командного состава? Крепкая дисциплина? Строгое соблюдение уставов? Верность присяге? Все это важно — не спорю. И все же, на мой взгляд, самое главное для войны, для боев — дух полка, так сказать, его нравственный, моральный НЗ. Вот этот боевой дух полка, по-моему, и важней всего. Сам понимаешь: мы пехота. После каждого боя многих командиров взводов да и командиров рот недосчитываешься. Присылают новых, молодых, еще не обстрелянных. Но пройдет неделя-другая, смотришь, молодой офицер сам уже является носителем боевого духа и традиций полка. Вот сейчас я лежу без дела, есть время, чтобы поразмыслить. Перебираю в памяти всех офицеров, сержантов, солдат. Я, понятно, не Суворов и всех своих бойцов по имени-отчеству не знал, но все же многих — знал. Так вот лежу, вспоминаю их и думаю: разные в полку люди. Тот — такой, другой — этакий. Один с норовом, второй с ехидцей, третий молчун. Одним словом — разные. Только подлецов в части нет, трусов нет, шкурников нет.

Заметив улыбку на лице Полуярова, Гарусов нахмурился:

— Ты не подумай, что я гуманист какой-нибудь, армейский Эразм Роттердамский или слюнтяй Манилов. Нет, я человек жесткий, кадровый, двадцать лет в армии, как медный котелок, прослужил. Цену солдатам знаю, иллюзий не строю. И говорю верно: хороший народ в полку. Может быть, мне оттого так и тошно в тыл ехать…

Гарусов закрыл глаза. Синеватые веки набрякли. Заговорил снова, но глуше, морщась:

— Это о полке в целом и общем. Что же тебе конкретно о людях сказать? Начальник штаба — майор Анисимов. Свое дело знает, можешь на него положиться — не подведет. Порядок у него образцовый. Как и положено начальнику штаба, суховат. Впрочем, за все годы службы в армии хороших, но несуховатых штабистов не встречал. Или должность такая, или мне не везло — не знаю. Но так уж получилось. Правая рука — заместитель по политической части. И тут могу с чистой душой сказать — хороший политработник. Правда, он не кадровый, политработником во время войны стал. Но человек подготовленный, университет в Москве окончил, литературу преподавал. Что в нем ценное? А вот что! Командира полка солдаты должны бояться. Да, да, бояться! Конечно, и уважать, и ценить, но главное — бояться! Ты не смейся! Вот, дескать, какой полковник Аракчеев нашелся. А я утверждаю — и бояться! Когда идет командир полка, то весь личный состав и без команды должен внутренне стоять, как по стойке «смирно»! А замполит другое дело. Замполита солдаты должны любить. И верить ему. Еще с фурмановских времен мы знаем, какими были наши комиссары, политработники. Иной замполит и политзанятия бойко проводит, и с политинформациями выступает, и в задушевные беседы с солдатами, как положено, пускается, газетками регулярно снабжает. Одним словом, все галочки на месте, ни один политотделец не подкопается. Но если солдат почувствует в словах такого политработника хоть каплю фальши и формализма, не поверит ему и не полюбит его. А Алексея Федоровича Хворостова солдаты любят и верят каждому его слову.

— Как, как? — вскочил Полуяров.

— Что как? — не понял Гарусов. — Как любят?

— Как фамилия замполита? Хворостов?

— Хворостов!

— Алексей Федорович?

— Точно! А что?

Полуяров в радостном волнении прошелся по палате:

— А еще треплются, что бога нет! Есть бог! Есть!

— Не понимаю.

— Да ведь Алешка Хворостов мой старый друг. Мальчишками вместе на кирпичном заводе работали.

Гарусов оживился. Истощенное лицо порозовело:

— Везучий ты черт, Полуяров. Полк отличный получил, да еще старого друга в придачу. Так только на пасху бывает.

— Выходит, мы с ним на одном фронте воевали. Воистину на войне всякое бывает.

— Вижу, мне больше тебе и рассказывать ничего не надо. Хворостов сам тебе все в лучшем виде изобразит. Вот только беда у него большая.

— Что такое?

— Жена с сыном не успели эвакуироваться, остались у его родных в деревне. Пришли немцы. И всех уничтожили. Всю семью. Жаль человека.

Замолчали. Полуяров вспомнил: май, вокзал в Смоленске, у вагона веселый, счастливый Алексей. Говорит с неожиданной застенчивой нежностью: «А у меня сынок растет!»

— Вот она какая, война! Мы ее в лоб бьем, а она нас в пяту жалит!

Разговаривая с Гарусовым, Полуяров видел, как за стеклянной дверью мелькают белые халаты госпитального персонала. Однажды за стеклом показалось бледно-матовое женское лицо с черным крылом волос под белой косынкой. Мучительно-знакомое лицо. Полуяров отвернулся: черт знает что! До каких пор в каждой миловидной женщине ему будет мерещиться Нонна. Наверно, за три или четыре тысячи километров от фронта, где-нибудь в Ташкенте или Андижане, сейчас она…

Гарусов, утомленный беседой, лежал с закрытыми глазами. Теперь особенно был заметен землистый цвет его худого лица, серые, сухие, помертвевшие губы. Редкие жалкие волосы прилипли к пергаментному влажному лбу. Полуяров стал прощаться. Чуть было по привычке не пожелал Гарусову скорого выздоровления, да вовремя спохватился.

— Желаю бодрости, Иван Григорьевич!

— А тебе удачи! Запиши мой адрес. Если нетрудно будет, черкни пару слов, как воюете, все-таки…

Гарусов не договорил. Острый кадык затрепыхался в горле.

— Обязательно, обязательно!

— Привет товарищам всем передай. Конечно, бояться командира подчиненные должны, но и любить тоже! — и протянул Полуярову сухую горячую руку.

Полуяров осторожно пожал ее и ушел с чувством вины и жалости. Словно он, живой, здоровый, едущий занять место Гарусова, виноват перед искалеченным и, может быть, обреченным человеком.

Когда подполковник Полуяров на следующий день рано утром явился в штаб армии, генерал, начальник оперативного отдела, еще более озабоченный и немногословный, сообщил:

— Наступление частей армии началось на рассвете. Преодолев оборонительную линию противника, войска первого эшелона вклинились на десять — пятнадцать километров в его оборону. В прорыв, развивая успех, пошла танковая бригада. Ваша дивизия успешно продвигается в направлении Эльбинга. Девяносто третий полк пока находится во втором эшелоне дивизии. Кстати, — сумрачный генерал несколько оживился, — по нашим сведениям, в Эльбинге на ходу большой пивоваренный завод. Если не растеряетесь, пива попьете.