— Отлично! Где замполит?

— Майор Хворостов у себя. Рядом дом, там наша политчасть разместилась: замполит, парторг и комсорг. Вызвать Хворостова?

— Я сам к нему пройду. А потом обстоятельней поговорим о всех делах.

Алексея Хворостова в военной форме Полуяров еще не видел. Оказался он выше ростом и почему-то сутулым. Хворостов шел ему навстречу, улыбался, но даже радостная улыбка не могла осветить темное, словно обожженное горем, лицо. Обнялись, поцеловались. Поцеловались впервые за многие годы дружбы. Раньше на зарое, при встречах в Москве, на перроне смоленского вокзала в мае сорок первого года они не обнимались, не целовались. По тем молодым временам объятия и поцелуи считали сентиментальностью и слюнтяйством. Теперь же обнялись и поцеловались, растрогались. Видно, война заставила по-другому ценить дружбу, дорожить ею.

— Сразу я ушам своим не поверил, когда позвонили из дивизии и сказали, что командиром полка назначен Полуяров.

— А я, когда услышал, что ты здесь в полку, даже в мистику ударился, в чудеса поверил, — смеялся Полуяров.

Полуяров рассказывал другу о беседе с командиром корпуса, о многом другом, важном и пустяковом, а сам с болью и сожалением смотрел в худое, темное, постаревшее лицо Алексея. Перед глазами стояло все то же майское утро на перроне смоленского вокзала, и веселый, счастливый Алешка Хворостов, говоривший, радуясь и смущаясь: «А у меня сынок растет!»

— О моей беде знаешь? — сухо спросил Хворостов.

— Знаю. Был в госпитале у Гарусова. Он мне рассказал.

Алексей сидел сутулясь — новая, видимо, привычка, — курил (а раньше и папиросы в рот не брал). Проговорил, глядя в сторону:

— Знаешь, кто всех моих погубил?

— Кто?

— Жабров.

— Тимошка?..

— Остался при немцах. Служил в полиции.

Полуярову вспомнился тусклый осенний вечер. Моросящий противный дождь. У калитки стоит Тимошка Жабров. Кого-то ждет. Теперь ясно, кого ждал Тимошка. Немцев.

Полуяров сидел мрачный, злой. Почему он тогда смалодушничал? Почему прошел мимо? Может быть, остались бы в живых родные Алексея. В мозгу билась нестерпимая мысль: и ты виноват, и ты…

Хворостов туго провел ладонью по сумрачному почерневшему лицу:

— Ну, а как твои дела, Сережа?

По сравнению с бедой Алексея личные переживания показались Полуярову мелкими и ничтожными. Сказал почти безразлично:

— Генерал Афанасьев сообщил мне, что Нонна работает в нашем армейском госпитале.

— А муж ее где?

— Разошлась с мужем.

— Вот как! Заезжал к ней, повидался?

— Нет, не заехал.

Хворостов с удивлением посмотрел на друга:

— Что же так? Или разлюбил?

— Генерал приказал прямо в полк ехать. Но не в этом дело. Столько времени мы не виделись… По правде говоря, побоялся. Ушел в кусты.

Сидели невеселые, удрученные.

Первым поднялся Полуяров:

— Что ж, пошли в штаб. Анисимов, верно, заждался. — И уже у входа в штаб положил руку на плечо Хворостова: — Держись, Алеша! Как ни тяжело, а довоевать нам надо. Дядя за нас Берлин не возьмет!

Глава пятнадцатая

МОГИЛА НА ОДЕРЕ

Солнце на лето, зима на мороз.

Так и война!

Дело шло к победе — всем ясно, а бои разгорались все ожесточенней, упорней.

Стрелковый полк, которым командовал подполковник Полуяров и где заместителем командира по политической части был майор Хворостов, с боями двигался в первом эшелоне дивизии. Когда их корпус от Балтийского моря повернул на юго-запад и снова пошли по польской земле, Алексей Хворостов обрадовался: будут воевать на главном направлении. А теперь направление на Берлин — какое может быть главнее!

У Полуярова тоже была своя забота: не передали бы их дивизию в другую армию или на другой фронт. Нужно держаться поближе к хозяйству Афанасьевой — там Нонна.

Оставалась позади еще одна — если верить карте, последняя — польская деревушка. На аккуратных под черепицей домиках развевались красно-белые национальные польские флаги. Или поляки пошили новые, или все годы немецкой оккупации хранили в тайниках старые!

Подполковник Полуяров и майор Хворостов, проскочив на виллисе через небольшой, саперами восстановленный мост, помчались по извилистому шоссе, куда ушел первый батальон. Чернели низкие, необработанные поля. Тянулись, изгибаясь, как змеи с перебитыми позвоночниками, недавно вырытые траншеи. Противотанковые рвы, залитые весенней водой. Завалы. Обрывки колючей проволоки. Липкая глинистая земля. Снега уже нет, хотя только конец февраля.

— Видать, Германия? — предположил шофер сержант Утехин.

— Она самая! — подтвердил Полуяров. — Померания!

— Подходящее название, — ухмыльнулся Утехин. Повторил со смаком: — По-ме-ра-ния!

И здесь следы поспешного отступления гитлеровцев видны на каждом шагу. На обочинах валяются развороченные грузовики, брошенные орудия, штабеля боеприпасов, перевернутые повозки. И везде на рыжей, размокшей земле трупы немецких солдат и офицеров.

— Действительно Померания, — согласился Хворостов. — Допобеждались!

Возле одного разбитого вражеского танка Полуяров и Хворостов вышли из машины. Припав на разорванную гусеницу, танк кособоко влип в землю. Из открытого люка тянуло гарью. Танкисты, совсем еще молодые ребята, валялись у своей машины, срезанные пулеметной очередью. Чуть подальше лежал пехотинец, видно следовавший за танком. Это был старик с седыми усами, водянисто-сизым лицом. Верно, воевал он и в первую империалистическую войну. Уж слишком по-вильгельмовски закручены усы. Рядом с убитым стариком гранаты и фаустпатрон. Защищался до конца.

— Эх, папаша, папаша! — покачал головой Утехин над убитым стариком. — Молодые по глупости, а ты-то куда лез! И усы еще отрастил — гутен так!

Ожесточенно сопротивляются гитлеровцы на своей земле. Защищают каждый хутор, каждый дом, обороняют каждый рубеж. Но тщетны все их попытки задержать наступление Красной Армии. Сбивая заслоны, обходя и отрезая вражеские части, рвутся вперед советские бойцы.

Наступающие части движутся главным образом по шоссе. Благо их немцы понастроили немало. Гремят по асфальту гусеницы «тридцатьчетверок», весело катят «катюши», шагают пехотинцы. Все глубже и глубже врезается фронт в самое сердце Померании.

А навстречу советским солдатам тянутся серо-грязные, всем своим нестроевым видом говорящие о поражении военнопленные. Полуяров и Хворостов остановили на перекрестке двух шоссейных дорог одну такую колонну. С памятных минских лесов знакомая картина. Хворостова всегда удивляло, как быстро хваленая немецкая солдатня теряет свой бравый воинский дух после поражения. Грязные, оборванные, истощенные, завшивевшие, они бредут по дорогам Померании на восток, в плен, теряя с каждым шагом не только воинский, но и просто человеческий вид.

— Хороши сверхчеловеки! — замечает, по своему обыкновению, Утехин и фыркает гудком. Колонна шарахается: подпортили немцам нервную систему наши бомбежки да артобстрелы.

Полуяров остановил одного пленного, который обратил на себя внимание весьма странной одеждой: на голове старомодный цилиндр, штатское пальто с бархатным воротником, на ногах опорки. А за куцыми полами незастегнутого узкого пальто виднелся военный мундир с нашивками и галунами.

— Кто такой?

— Них фарштейн!

— Не понимаешь? Какое звание? Чин? Обер-лейтенант?

— Найн, найн! — заволновался пленный. — Зольдатен! Зольдатен!

Подошел автоматчик, сопровождающий колонну пленных.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник! Переодевался он, когда мы его взяли. Так и ведем. Пусть в штабе разберутся, что за птица.

Навстречу нашим войскам движутся не только военнопленные. Непрерывным потоком идут по шоссе к нам в тыл женщины: русские, украинки, польки…

— Полный интернационал! — замечает Утехин. Постоянное общение с начальством сделало его разговорчивым, даже несколько развязным. Он считает своим долгом высказывать собственное мнение по всем вопросам фронтовой жизни.