— Дальше фронта не пошлют!
Помахав рукой Нонне, взобрался на свой самолет, и машина стрекозой запрыгала по выбоинам деревенской улицы, разгоняя кур и собак. Самолет поднялся в воздух, сделал несколько кругов над домами, чуть не цепляясь колесами за крыши, приветственно покачал крыльями и улетел в небесный простор, такой же синий, как и привезенные Юрием незабудки.
Ставя в стакан букетик, Нонна подумала, что могла бы полюбить такого веселого, озорного человека с распахнутым, как окно в весенний сад, сердцем. И еще потому, что его улыбка, беззаветное обожание напоминали ей Сергея Полуярова.
Прошло несколько дней, и в медсанбат приехал летчик, совсем молоденький, почти мальчик, даже удивительно было видеть на нем летные петлицы и кубики старшего лейтенанта. Он протянул Нонне погнутый самодельный портсигар, на крышке которого было вырезано ее имя.
— Юрий разбился третьего дня, когда ночью возвращался из партизанского отряда. Осколок зенитного снаряда угодил в самолет. Бог весть как удалось ему на изувеченной машине перетянуть через линию фронта. Самолет рухнул между нашими траншеями. Только портсигар, пожалуй, и уцелел. На нем ваше имя. Мы и решили… Он вас очень любил…
…В ту ночь впервые за всю войну Нонна плакала.
А время шло.
Однажды в армейский госпиталь, куда ее взяла с собой Мария Степановна Афанасьева, получившая назначение на должность ведущего хирурга, поступил тяжело раненный полковник, артиллерист. Во время налета вражеской авиации на огневые позиции полка ему размозжило до колена правую ногу. Пока везли в госпиталь, пока ампутировали изувеченную ногу, раненый потерял много крови. Нужно было срочно делать переливание, и Нонна, благо совпала группа, предложила взять ее кровь.
Операция прошла успешно. Нонна часто забегала в палату к полковнику, чтобы проведать, словно чувствовала свою личную ответственность за здоровье раненого: ведь кровь-то у него была ее.
Полковник слабой благодарной улыбкой встречал заботливую медсестру. Несмотря на тяжелое состояние, он держался молодцом: не хныкал, как другие, потерявшие ногу или руку, никогда не говорил о своем ранении, просил, чтобы госпитальная парикмахерша Марго брила его каждое утро, и на вопросы Нонны неизменно отвечал:
— Все в порядке!
В тот день, когда полковника должны были эвакуировать в тыл, он неожиданно попросил, чтобы к нему пришла медсестра Никольская. Нонна ждала еще одного, теперь уж последнего выражения благодарности и шла в палату с легким сердцем. И все же что-то смущало ее, тревожило.
Полковник, по обыкновению чисто выбритый и даже наодеколоненный (расщедрилась Марго), был уже в кителе. Нонна впервые увидела на его груди ордена, медали и гвардейский знак.
Нонну полковник встретил, как ей показалось, сухо, сказал почти официально:
— Прошу вас уделить мне несколько минут!
Нонна покорно присела на край табуретки. Неясное чувство тревоги, с каким она шла в палату, было теперь властным и громким. Полковник говорил внятно и четко. Видимо, хорошо обдумал каждое слово:
— Не удивляйтесь, не сердитесь и не уходите, не дослушав меня до конца. Вы совсем не знаете меня, и я для вас только один из многих раненых. Я это понимаю. Но вас я знаю хорошо. Мне кажется, что я знаю ваше детство, юность, каждый день вашей жизни. Знаю потому, что смотрел в ваше лицо, в ваши глаза, слышал ваш голос, ваши шаги. Не смейтесь! Уверяю, что это так. Все, что я раньше мечтал найти в женщине, что представлялось мне идеалом женственности и красоты, я увидел в вас. Вот почему я знаю вас!
Мне тридцать пять лет, и я инвалид. Война, как мне думается, продлится еще года два-три, для меня же она окончилась. Меня не пугает мое будущее. Я не кадровый военный, по образованию математик, у меня надежная и любимая гражданская специальность. Семьи у меня нет. До войны не успел жениться. Раньше думал, что не хватало времени на ухаживания и прочее, а теперь знаю: не женился потому, что не встретил такой женщины, как вы. Сейчас меня увезут в тыл. У меня одна к вам просьба: сохраните этот конверт.
Только теперь Нонна заметила, что во время всего разговора полковник держал в руке небольшой серый конверт. Он протянул его Нонне. С чувством какой-то боли и даже страха Нонна взяла конверт.
— В нем мой адрес. Если через год, через пять, через десять — когда угодно — вы напишете мне одно слово, я буду у ваших ног. Я ничего не преувеличиваю. Моя любовь к вам навсегда. Она может быть самым большим счастьем моей жизни. Но может… Одним словом, знаю твердо: она навсегда!
…Уехал санитарный поезд, увез полковника с нахмуренным, строгим лицом. Остался у Нонны серый конверт с его адресом. Порой, в минуты тоски и одиночества, ей казалось, что она могла бы полюбить такого человека. Если бы, если бы… «Сергей, Сергей! Что же мне делать?..»
Где Сергей? Она видела столько раненых, полумертвых и мертвых мужчин, и порой казалось: наивно думать, что на такой войне уцелеет Сергей. Еще в январе сорок второго года, собравшись с духом, она послала письмо Сергею Полуярову на полевую почту, номер которой сообщили ей по телефону из Главного управления кадров Наркомата обороны.
Прошел месяц, другой… Ответа не было. Не дошло ли письмо? Или не хочет отвечать Сергей? Или…
Летом того же года в Москву из Ашхабада примчалась Ядвига Аполлинариевна. Приехала за какими-то материалами для докторской диссертации Владимира Степановича, но верней всего, чтобы взглянуть на квартиру, на дорогие ее сердцу вещи. В свое письмо Нонне она вложила открытку Якова Макаровича. Бывший муж поздравлял Нонну с днем рождения. Нонна усмехнулась: вот память у человека! Она сама забыла о такой дате. До нее ли!
Других писем на ее имя, с умыслом подчеркнула мать, не было.
Где же ты, Сергей?
Глава тринадцатая
ЕСЛИ ДОЙДЕШЬ ДО БЕРЛИНА…
На географической карте, вырванной из школьного атласа, гвардии сержант Назар Шугаев каждый день отмечал продвижение на запад Красной Армии. Услышит по радио или прочтет в дивизионной газете очередную сводку «От Советского информбюро», сразу же вытаскивает из нагрудного кармана гимнастерки аккуратно сложенную карту и отмечает карандашом освобожденные от врага города и крупные населенные пункты.
Война стремительно двигалась на запад, и такие пункты в сводках назывались почти ежедневно. Когда в очередной сводке появился город Харьков, Назар написал письмо родителям. Пока дойдет письмо, наши войска освободят родную местность. Живы ли отец и мать, пощадили ли стариков гитлеровцы и нет ли каких сведений о Настеньке, уехавшей с ребятами в эвакуацию в Саратов и как в воду канувшей, не приславшей ему ни одного письма. Ответ пришел быстро, даже быстрее, чем он ожидал. Старшина роты, ездивший в штаб полка за газетами, ввалился в землянку и гаркнул:
— Танцуй, Назар!
Назар готов был танцевать и без команды: в руках у старшины письмо. Из дому. Больше ни от кого он писем не получал. Схватил письмо, уселся в уголке подальше от любопытных глаз. Товарищи понимали: давно не получал писем Назар Шугаев.
Назар сразу узнал: адрес написан Настенькиной рукой. Почему? Она же сама в своем последнем письме осенью сорок первого года писала, что с ребятами эвакуируется в Саратов. Как вышло, что они оказались дома? Почему не уехали? Разорвал конверт. В глаза бросились Настенькиной рукой написанные сухие, как пепел, слова:
«Здравствуй, Назар!»
Что случилось? Почему так холодно и отчужденно написала Настенька:
«Здравствуй, Назар!»
Так спокойно и холодно могла обратиться к нему только другая, чужая, а не любимая и ласковая Настенька.
«Пишу тебе ночью, чтобы успеть до работы отнести письмо на почту. Твои родные вчера получили от тебя первую после освобождения нашего города весточку. Я твоего письма не читала, но моя подружка Оля (ты ее должен помнить, черненькая такая, она со мной еще у пресса на кирпичном заводе работала) теперь служит на почте и вчера вечером принесла мне бумажку с номером твоей полевой почты.