На смерть Владимира Николаевича Яхонтова
В такие дни я разучился плакать,
Не потому, что прекратилось горе;
Но если слезы были бы деньгами,
Я был бы самый бедный человек.
Самоубийца — это не убийца,
А перед этим всё ему казалось,
Что всё не так, что всё несправедливо,
И что он очень-очень одинок.
Наверняка он был серьезно болен,
А все, кроме меня, ему твердили:
— Здоровье как? Владимир Николаич!
Не чувствуете ль плохо Вы себя?
Он чувствовал себя довольно плохо,
А если б чувствовал себя прекрасно,
То и тогда б, наверно, усомнился,
В прекрасном самочувствии своем.
Он верил, что его не понимают,
И огорчался, что летают мухи,
Что звания народного артиста
Народному артисту не дают.
Ему казалось — это и сказалось
На самом окончательном решенье,
Когда переспективы исказились
И оставалось броситься в окно.
Он неожиданно исчез из дома,
И день прошел. А я гулял на свадьбе
Тогда, когда решалось уравненье
Его неосмотрительной судьбы.
И вечер ликовал, и ночь исчезла,
И после ночи наступило утро,
А я гулял на продолженье свадьбы,
Когда явился Витя Гончаров
И рассказал мне про исчезновенье.
А я сказал, что у меня он не был,
А где он может быть, того не знаю.
А в самом деле, где он может быть?
Я вечером опять туда явился
И вновь увидел Витю Гончарова.
Он мне сказал, что Яхонтов разбился.
На Клементовском дом стоял высокий.
Самоубийство — это не убийство,
А подвиг и великое несчастье.
С шестого этажа он взял и прыгнул
В шесть часов вечера после войны.
Проклятый час и день, и всей вселенной
Нет дела до народного артиста
И до меня, как и до миллионов
Живущих и скончавшихся людей.
Вот также жил Владимир Маяковский,
А Яхонтов, он жизнь его продолжил
И так читал любимого поэта,
Что даже разделил его судьбу…
Великий дар — сказать слова поэта
На уровне их значимого смысла;
Но даром я таким не обладаю,
А он достиг шестого потолка.
Он самый лучший чтец-недекламатор,
А чтец из тех читателей прекрасных,
Ради которых стоит быть поэтом
И сочинять хорошие стихи…
Стихи без рифмы написать труднее,
А эти вот стихи — они без рифмы…
Но горечь преждевременной утраты
Я опасался рифмой исказить.
…Мысль о самоубийстве так нелепа,
А жизнь великолепно хороша…
«Мы любим жизнь со всеми трын-травáми…»
Мы любим жизнь со всеми трын-травами,
Которые увидели воочию.
Хорошим быть — такое дарованье,
Которому способствуют все прочие.
Как мудрецы, мы волосы ворошим
И всевозможные вопросы ставим.
Бездарный человек не может быть хорошим,
Хотя бы потому, что он бездарен.
Он обыватель в худшем смысле слова,
Всегда слывет за моего врага.
Он крепко ненавидит все, что ново,
На всех пространствах и во все века.
С отвагой безошибочного труса
Он распинал Иисуса на кресте,
Чтобы потом, во имя Иисуса
Сжигать Джордано Бруно на костре.
«Слово лучше компаса в пути…»
Слово лучше компаса в пути,
Словом можно путь предугадать.
Разве можно так: сказать — приду — и не прийти,
Разве можно так: сказать — отдам — и не отдать?
Слово мир особый и иной,
Равнозначный названному им;
Если слово стало болтовней —
Это слово сделалось плохим.
Это слово не нужно стихам,
Это слово — мир, который гнил,
Лучше бы его я не слыхал,
Не читал, не знал, не говорил.
«Жизнь во многом была дрянна…»
Жизнь во многом была дрянна,
Но минувшее не возвратить…
Нету в мире такого бревна,
Чтобы я не мог своротить.
Мне победа нужна, а не месть,
Все минувшее очевидь.
Разве книга такая есть,
Чтобы я не смог сочинить?
Мне дорога моя дорога,
Не устану по ней бродить.
Нету в мире такого врага,
Чтоб друзья не могли победить.
Рынок
Не хочу спотыкаться, и каяться,
И кому-нибудь потакать.
Хорошо, когда люди толкаются,
Если можно людей толкать.
Это дело толковое, знамое,
Но без денег тоскливая скверь, —
И поэтому рынок самое
Интересное место теперь.
И я с года сорок четвертого
Уваженье к рынку питаю,
Только нет постоянного, твердого,
Оборотного капитала.
Быть, конечно, могло бы иначе,
Жизнь тогда бы была иная;
Но я не воротила рыночный,
А поэт, и стихи сочиняю.