Клеточников слушал, посмеивался. Это не мешало ему думать о своем.

Неожиданно к Корсаковым прикатил из Вены в гости Щербина. Вот кто удивил, вот кто изменился! Клеточников не виделся с ним со времени нечаевской истории. Тогда Щербина больше всех волновался и ораторствовал в Ялте и рассорился со многими, а пуще всего с Винбергом, который не то чтобы выгораживал нечаевцев, но и не видел оснований их поносить, и вот это-то и дразнило Щербину, давало ему повод думать, что Винберг сомневается в его искренности, подозревает его в том, что он, Щербина, будто бы из малодушия отступался от своих радикальных убеждений. Потом он куда-то исчез, говорили, будто вовсе выехал из Крыма, и все эти годы о нем не было слышно. А недавно неожиданно объявился в Симферополе и вместе с Винбергом затевал какие-то коммерческие дела, — теперь он сам охотно и с воодушевлением обо всем этом рассказывал.

Он и внешне изменился. Куда девались торчавшие во все стороны патлы жестких волос, гримаса недовольства на лице, косоворотка, смазные сапоги! Теперь это был вполне приличный, даже изящный господин, энергичный, с оттенком энтузиазма Винбергова толка. О Винберге он отзывался с восторгом, удивляясь, как прежде не замечал, какая это громадная личность, человек с масштабом, размахом. Они сошлись на одинаковом понимании роли капитализма в России. Одним из первых дел Винберга в губернском масштабе было учреждение Симферопольского общества взаимного кредита, объединившего всех владельцев капитала края, и Щербина стал деятельнейшим его помощником. Общество уже составилось, и Щербина приехал в Вену на промышленную выставку официальным представителем этого общества.

Узнав о том, что Клеточников оставил службу в Ялте, Щербина предложил ему переехать в Симферополь, поступить на службу в их с Винбергом общество. Винберг, говорил Щербина, будет, без сомнения, рад ему, а главное, его, Клеточникова, новая деятельность получит несравненно более высокое общественно полезное направление, нежели прежняя. Он сделал упор на общественной полезности этой новой деятельности и тут же постарался разъяснить, что он имел в виду.

Существо его вновь обретенной веры сводилось, как понял Клеточников, к следующему. Оставаясь врагом самодержавия и сторонником радикальной перестройки всей жизни России на началах социалистических — за истекшие годы он, Щербина, убедился в том, что все же лучшей, справедливейшей системы, общественного устройства теоретическая мысль человечества не выработала, — он вместе с тем оставался противником насильственных методов в общественных отношениях. «Делать ставку на бунт народа, — объяснял он, — против законной власти, какой бы эта власть ни была, как это делают нынешние агитаторы, недоучившиеся мальчишки из Петербурга и Москвы, — безумие. Что может быть итогом такого бунта? Смена одной формы самовластия другой, худшей, грубейшей, татаро-монгольской, поскольку народ по естественному своему положению — самый консервативный элемент общества».

Как же рассчитывал он перейти к новому общественному порядку? Через соответственным образом направленное развитие молодого российского капитализма. Надо, говорил он, помочь российскому капитализму окрепнуть, но при этом вырвать у самодержавия духовную власть над ним, взять в свои руки руководство им. В чьи руки? В руки образованной части общества. Влиянию образованной части общества на капитализм должно содействовать всеми возможными средствами. Нужно также всеми силами содействовать контактам, связям, сделкам русского капитализма с просвещенным европейским капитализмом — для выработки в духе уважения свободы мысли и действия. Просвещенный, нравственно направляемый образованной частью общества, русский капитализм, рано или поздно ощутив оковы олигархического строя, представит собою несравненно большую угрозу для этого строя, нежели представляло когда-либо либеральное дворянство, вынудит самодержавие отступить, уступить власть — без крови, без потрясений; а свобода — это, милостивый государь Николай Васильевич, и есть ворота в социализм: проповедуйте ваши спасительные идеи сколько угодно, просвещайте массы, учите их ответственному отношению к их праву творить свою жизнь — ведите к свету.

Клеточников, слушая, посмеивался, не возражал, но и не соглашался, от предложения Щербины не отказывался, но и принять его не спешил: ему надо было подумать…

Как внезапно появился, так внезапно Щербина и исчез.

По-прежнему ходили с Корсаковым по почтовой дороге, отмеривали две-три версты до знакомого куста и поворачивали назад.

В июле Елена Константиновна собралась с детьми в Ялту, и Клеточников выехал вместе с ними. Владимир Семенович оставался во Франценсбаде. Грустное было прощание. Оба чувствовали: больше не увидятся.

Глава пятая

В один из последних дней октября 1878 года, в один из тех странных осенних сухих и ясных, ослепляющих призрачных дней, какие иногда бывают в Петербурге, когда низкое, растекающееся по белому небу белое солнце тяжело ударяет в глаза, сбивает с ног, от него невозможно нигде укрыться на просторных и прямых, как коридоры, проспектах-ловушках, в один из таких дней на Большую Садовую вышли проходным двором два господина, внимательно посмотрели налево-направо и пошли по направлению к солнцу, отворачиваясь от него, наклоняясь под ним, как под ветром, невольно ускоряя шаг. Перед площадью Сенного рынка путь им перегородила конка, и они с маху остановились, с маху, потому что уже почти бежали, и, пережидая конку, повернулись к солнцу спиной, радуясь невольной задержке, потому что, собственно, бежать им было незачем. Один из них, коренастый и крепкий, с мягкой окладистой бородой и большими голубыми глазами, обликом похожий на интеллигентного мужика из каких-нибудь беспоповцев или спасовцев, слегка заикаясь, сказал с улыбкой:

— Т-теперь, Воробей, зайдем еще в один дом, и в-все, я тебя отпущу.

Тот, которого он назвал Воробьем, рассеянно кивнул. В нем и в самом деле было что-то, что оправдывало кличку Воробей. Он был довольно высок, тощ и экспансивен, с нервным лицом, в очочках, не скрывавших живости весьма замечательных блестящих глаз: они казались рассеянными и встревоженными одновременно, как будто хозяин их пребывал в состоянии сосредоточенной задумчивости и вместе готов был вот сейчас подхватиться и понестись, понестись.

— Я хочу показать тебе одного господина, — продолжал первый, — кажется, он хочет к нам пристать. Хочу проверить свои впечатления. Мне кажется, ему можно доверять, но на всякий случай… Тем более что мы с ним давно не виделись. Мне передали, что он хочет со мной повидаться. У меня к нему, возможно, будет особый разговор. Так что, если увидишь, что человек стоящий, дай мне знать и м-можешь отправляться на все четыре стороны.

Второй снова кивнул и ничего не сказал. Конка проехала, и молодые люди перешли улицу, затем переулком прошли на набережную Екатерининского канала и вошли в подъезд углового дома, предварительно оглянувшись и убедившись, что за ними никто не следует и никто не наблюдает. Молодые люди были известными в среде петербургских радикалов деятелями революционной организации «Земля и воля», первого звали Александром Михайловым, по кличке Дворник, он же Петр Иванович, он же Иван Петрович, второго — Николаем Морозовым, по кличке Воробей.

В квартире на третьем этаже их ждали. В большой комнате им навстречу поднялся с дивана смуглый господин в изящной визитке и с улыбкой, как старому знакомому, протянул руку Михайлову. Господин был в золотых очках с синими стеклами, с бородкой, очень красившей его узкое, сильно суживающееся книзу лицо с большим лбом и большими спокойными, как бы усталыми глазами. Повернувшись к спутнику Михайлова, он представился:

— Клеточников Николай Васильевич.

Тот в свою очередь назвал себя, но очень неразборчиво, Клеточников, однако, не стал переспрашивать. Сели.

— Что же, Николай Васильевич, решились? — спросил, улыбаясь, Михайлов.