Толстяк поглаживал усы, вскидывал глазами на молодую женщину в легоньком пестром сарафане.

— К-какая г-глухота афганистанская у вас, гражданка!..

— Мы обжились, нам этого не кажется, — с достоинством сказала Аграфена.

— Ну-с, а теперь к делу!

Карие выпуклые глаза уполномоченного стали вдруг строги, красные, сочные губы сжались, отвердели. Опарин вытянулся и, словно рапортуя, громко и поспешна выговорил:

— Райком поручил мне лично вручить вам, товарищ Татуров, вот это срочное предписание о незамедлительном выезде в район Светлоключанского сельсовета, с чрезвычайными полномочиями по ликвидации прорывного положения на отсталых боевых фронтах, — Опарин вручил Татурову пакет.

Вениамин Ильич, Аграфена и Селифон переглянулись. Всех их поразил приподнятый тон уполномоченного, его манера уснащать речь свою «чрезвычайными» словами. Селифону даже показалось, что все это у приезжего происходит именно от невероятных его усов, что не будь их на лице Ивана Семеновича, он бы выглядел простым, обычным толстяком, с доброй, может быть, чуть простоватой улыбкой.

Аграфена подошла к мужу и через плечо заглянула в бумаги. Татурову как-то хотелось сломать созданную уполномоченным атмосферу приподнятости и официальности. Одной рукой он обнял Аграфену, и они вместе прочли предписание райкома. Кончив, Вениамин Ильич сказал:

— Завтрак устрой нам, Груня.

Потом хлопнул по плечу Опарина:

— Расколотило, поди, в дороге до печенок, Иван Семеныч?

Аграфена наклонилась над плитой, пряча веселое, смеющееся лицо.

Опарин задержал проводника, чтобы отправить с его лошадьми Татурова.

— Отвезешь, попутное дело.

Вениамину понравилась сообразительность Ивана Семеновича.

Попытка Вениамина ознакомить уполномоченного с существующей в Черновушке обстановкой была им отвергнута.

— Вы получили срочный боевой приказ и по-фронтовому, не медля ни минуты, выполняйте, а обо мне не беспокойтесь: у меня своя система, свой классовый нюх. — Опарин пристально посмотрел на Татурова и углубился в поселенные списки.

— Нюх нюхом, конечно, но вы хоть ячейку соберите да обсудите с партийцами. Народ у нас здесь неплохой, выверенный!

Опарин оторвался от бумаг.

— Без гипнозной агитации, товарищ Татуров! И без вас отдам приказ. Сбор ячейки будет назначен на девятнадцать ноль-ноль. И повторяю — торопитесь к месту назначения. Вас я вызываю на соревнование по всем видам наших полномочий. А еще, — Опарин вплотную подошел к Вениамину Ильичу, — совет старшего: никогда не доверяйтесь информации других. Нне-е дд-о-веряй-тесь!..

И умолк, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Еще в райкоме, узнав о черновушанских делах, Опарин сказал:

— Бегство кулаков за границу, убийство честного вояки-партизана, поджог канцелярии совета со всеми документами колхоза и так далее. Тут нужен тонкий нюх и острый глаз. Местным людям в этом деле доверяться нельзя. Человек я у вас новый. Дайте возможность на боевой политической кампании зарекомендовать себя как безупречно преданного, исполнительного работника…

Первый секретарь райкома Быков серьезно заболел и был положен в больницу. Замещал его недавно прибывший завкультпропом Кузьмин. Он внимательно посмотрел на Опарина, подумал и сказал:

— Вечером зайди для персонального разговора.

— Слушаюсь, — щелкнув каблуками, сказал Опарин.

На другой день Иван Семеныч выехал.

Ехал он быстро. За день верховой езды был совершенно разбит. Отдыхал только, пока брился, ужинал, да пока переседлывались кони. Волнение уполномоченного все нарастало.

«Ну вот тебе, Иван Семеныч, и ответственное, персонально-высокое политическое задание. Еще вчера ты был сельповский продавец, отмеривал керосин, завертывал селедку. И так бы и закис в работниках прилавка, всем угождай, всех бойся. А теперь — сам гроза в масштабе сельсовета. На воинский масштаб — комполка… Вру — комдив! Ей-богу же, комдив!..»

Опарин вспоминал полученную им от Кузьмина «накачку» перед отъездом и окрылялся еще больше:

«Дурака, — говорил Кузьмин, — и сквозь забор видно. Ты же, товарищ Опарин, видать, в темя не колочен. И на кого, на кого, а на тебя я крепко надеюсь. По тоннам заготовленного масла, по проценту коллективизированных будем судить о твоей работе…»

— Да, слава богу, в темя я не колочен: ты только губами пошевелил, а я уже догадался… — вслух рассуждал Опарин в дороге.

Он хорошо обдумал начальные свои шаги в деревне:

«Перво-наперво — собью кураж, наступлю на хвост местным головотяпам, как справедливо приказывал Кузьмин».

После отъезда Татурова уполномоченный сразу же принялся за изготовление лозунгов. И секретаря сельсовета, и счетовода колхоза, и даже сторожа Мемнона Свищева привлек к участию. Из кооператива изъял весь красный материал. Материю с выдуманными им самим кричащими лозунгами прибивал сам. Без кепки, без пиджака, с расстегнутым воротом рубахи, обнажившим седеющую волосатую грудь, Иван Семеныч весь ушел в работу.

А в полдень от одной стены до другой в помещении совета полыхал лозунг: «Железной, беспощадной метлой выметем из соваппарата оппортунистов всех оттенков, мастей и загибных уклонов».

Потом приказал вкопать два столба и на них утвердил второй плакат через всю дорогу: «Долой злостных укрывателей масла!»

— За маслом, значит, усач приехал, — решили черновушане.

Ночь. Невидимая в темноте река гудит на перекатах, перекликаются петухи. Спит Черновушка у подножий кудрявых Теремков. В домах ни огонька, только освещен сельсовет. Там уполномоченный собрал заседание ячейки. Рядом, в сторожке, храпит Мемнон Свищев.

Не раз просыпался старик, смотрел на освещенное окно: «Батюшки! Все еще преют…»

Как далеко за полночь засиделись партийцы, дедка Мемнон сказать бы не мог: петушиным покрикам он потерял счет. Сторож только с большим трудом мог выделить отдельные голоса: грубый, мужской — Матрены Погонышихи, тонкий, бабий — нового уполномоченного.

— Врешь! Врешь, усатый! Предателей меж нами, нет! — выкрикивала Матрена. — И врагов и подкулашников нет! И не запугаешь нас! Никакими угрозами не запугаешь!..

На обвинения черновушанских членов партии в самотечных настроениях и во всевозможных уклонах Погонышихе хотелось возразить многое. Могла она сказать и о том, что после убитого кулаками Дмитрия Седова были приняты в партию: жена убитого Христинья, однорукий Кузьма Малафеев, Фома Недовитков, что в ВЛКСМ вступили три новых комсомольца, что масло у черновушан по нормальному плану, какой из года в год дает им район, давно готово, встречный же, самочинно увеличенный Опариным втрое, не под силу.

Но, взбешенная несправедливостью и грубостью Опарина, Матрена не смогла ничего сказать, а только злобно кричала:

— Волк ты остроухий! Волк, а не полномочный представитель!

Иван Семеныч шатался от голода и усталости. Как позавтракал утром у Татурова, так с того часу ничего не ел и только теперь после заседания вспомнил об этом.

— Веди ты меня на квартиру, дед, куда-нибудь, но так, чтобы рядом с сельсоветом, чтоб во всякую минуту дня и ночи мог я на боевом посту быть.

— К Егору Егорычу толкнуться доведется. Он и поблизости, и дом в обширности, и все такое прочее. Одним словом, полная формальность.

Мемнон Свищев любил вставлять в свою речь совершенно неожиданные слова, перенятые им от разных людей, частенько наезжавших за последние годы в деревню.

— Полная формальность, говоришь? — переспросил Опарин и устало улыбнулся.

В большом доме Рыклина появился свет. Покуда сторож вел переговоры, Опарин дремал, прислонившись к забору. Полусонный, он вошел в просторные сени, домовито пахнущие краской.

Босой коротконогий человек услужливо провел его в комнатку-угловушку с полками, заставленными книгами. Иван Семеныч увидел метнувшуюся из дверей девушку в ночной рубашке и вздрогнул, как боевой конь при звуках трубы. Он было стряхнул уже сон, но усталость поборола и веки вновь слиплись.