Саврасого иноходца и белого жеребца заметил раньше других Ваньша Прокудкин.

— Едут! Председатель едет! — закричал он.

— Едут! — зашумели услышавшие на пасеке колхозники.

Ребята подбросили в костры охапки сушняку.

Селифон придержал саврасого и пропустил Марину вперед. Белый жеребец, не доводя до первого костра, уперся на тропинке. Черные глаза его, охваченные отблеском огня, вспыхнули, как брильянты. Марина тронула Кодачи, но он только пятился и храпел.

Комсомольцы взяли жеребца под уздцы и повели сквозь огненный коридор.

Празднично разряженная толпа колхозников увидела подхваченного ременными тороками за жабры огромного тайменя. И розовая шкура, в свете огня выглядевшая багровой, и величина тайменя казались невероятными.

— Тальмень!

— Тальменище!

— Тальменюга! — услышал Адуев вскрики колхозников.

Он ждал этих слов, заранее представлял удивленные лица рыбаков.

К нему подошли Лупан Федулов и страстный удильщик агроном Дымов.

— Ну и какого же ты богатыря выволок, Селифон Абакумыч! — восхищенно вскрикнул Василий Павлович.

Селифон, не глядя на взволнованного старика Дымова, негромко отозвался:

— Одного кое-как с грехом пополам выудил…

И Дымов и Лупан Федулов одобрительно переглянулись.

— Марина Станиславовна! Мы тебя за главную распорядительшу на сегодняшний праздник выбрали, — объявила Марине красивая Митродора.

Селифон повернулся к комсомольцам.

— Друзья! — крикнул он молодежи, столпившейся у тайменя. — Тащите его поварихам!

Тайменя ребята подхватили под жабры, за хвост и торжественно понесли к кострам с закопченными котлами.

Начиналась вторая часть «праздника лета».

«Утопающему бритву подай — за бритву ухватится». Ах, если бы он даже бритву подал, как бы ухватилась за нее Фрося!

Первые дни после разрыва с Селифоном она с утра до вечера неумытая, нечесаная оцепенело сидела на лавке и пустыми, невидящими глазами смотрела в одну точку.

Присланные Селифоном деньги на содержание ребенка поповна бросила в печь.

Все заботы о Леночке и о Фросе взяла на себя добрая Виринея.

— Фросенька, Леночке, да и тебе молоко, мука, мясо и другая пища требуется.

Фрося повернула голову, но видно было, что слов вдовы она не понимает.

— Я говорю, молоко и такое-подобное надобно, — повторила Виринея.

Фрося молча отвязала ключ от сундука и, подавая его вдове, сказала:

— Три килограмма шелку на кофту оторви и снеси Марье Антоновне…

— Килограмма?! — удивилась Виринея.

— Она даст денег, — сказала Фрося и замолчала.

В день «праздника сенокоса» проснувшаяся на рассвете Евфросинья увидела Марину и Селифона, выехавших верхами из деревни. Первой мыслью Фроси было немедленно же пойти следом за ними и подсмотреть, как «они» живут, «милуются». Выскочив на окраину деревни, она скоро потеряла всадников из виду. Решила было пойти по их следу, но из деревни выезжали в горы Петуховы, Татуровы, Недовитковы, Федуловы… Фрося побоялась попасться на глаза колхозникам и вернулась домой.

Днем деревня опустела. Евфросинья металась по избе, как тигрица в клетке. Открыла кованые сундуки и начала перебирать залежавшееся добро. В сундуках поповны сохранились не только шелковые и бархатные, но и старинные парчовые одежды, переходившие из рода в род. До полудня перекладывала она шумящие шали, платки, сарафаны, платья, расшитые шелковые нарукавники.

Атласные, стеганые на лебяжьем пуху одеяла вытащила проветрить на солнце. Куски китайской чесучи, яркую фанзу и канфу прикладывала к плоской своей груди, смотрела на свет. Но потом все это надоело, и Евфросинья со злобой стала разбрасывать слежавшиеся в сундуках платья, топтать дорогие ткани.

— Будь же ты проклята, жизнь пёсья!.. К дьяволу! Все к дьяволу!..

Вечером Евфросинью пригласила к себе в гости Макрида Никаноровна Рыклина.

— Пей, Фросенька, ведь я твоею и постельной свашкой была и теперь тебе заместо Васены Викуловны матерью буду. Пей, — угощала Макрида.

Но бледное, осунувшееся лицо Фроси не разрумянила и медовуха.

К женщинам присоединился Егор Егорыч.

— Где козы в дворе — козел без зову в гостях…

Пил он мало, говорил много и говорил больше загадками:

— Не подрезав пчел, меду не есть. Марина — не малина, в одно лето не опадет, Апросинья Амосовна. А ты молодость да красоту свою слезами изводишь. Эх, да попади моей бы собаке да блоха на зуб…

Но на сторону Фроси встала Макрида Никаноровна.

— Женское сердце, Егор Егорыч, нам лучше знать. Оно — как камень на горе: лежит молчит, а уж как падать станет — земля застонет…

С этого вечера и подружилась Фрося с Макридой Никаноровной.

Выгнанный за «двурушничество» из совхоза Рыклин целые дни просиживал с Макридой за туесом пенной медовухи.

— Хватит, понаживали, жена! Поцарствовали! — и борода Егора Егорыча начинала трястись.

Все чаще вспоминал Рыклин дни величия своего среди крестьян.

— Кто самый умный в деревне? Егор Егорыч! Кто самый почетный? Егор Егорыч! Кто на сельской сходке в красном углу? Егор Егорыч! Кто в волости у волостного старшины, у пристава, у волостного писаря желанный гость? Все он, Егор Егорыч Рыклин!.. Да где же ты, старое, доброе время? Где ты? — громко спросил он, бессмысленными глазами упершись в жену.

Егор Егорыч и Макрида Никаноровна выпили полный туес медовухи. Обнявшись, с надрывным плачем, с причетами как по покойнику, запели Рыклины ржавчиной въевшуюся в сердце песню: «Что-то солнышко не светит, над головушкой туман… Али пуля в сердце метит, али близок трибунал…».

После песни еще выпили. Не слышал Егор Егорыч, как раздела его Макрида Никаноровна и уложила в постель.

Во сне он увидел себя мстителем. Лежит Рыклин на высокой горе, и перед ним пулемет. А внизу выстроились миллионы коммунистов, и на самом видном месте бровастый, широколобый Адуев. Косит их из раскалившегося докрасна пулемета Егор Егорыч, целит в грудь Адуеву, как в мишень, а коммунист стоит и только смеется над ним.

Осень в этом году стояла янтарная: только ленивцы не управились бы с хлебом. Зима легла в одну ночь.

Собираясь в «Дом ребенка» на дежурство, Марина взглянула в окно и увидела нависшие над Теремками толстые ультрамариновые тучи. Селифон тоже посмотрел на Теремки.

— Ночью жди снега. Отмолотились вовремя: значит, на днях будем брать медведей на берлогах… — весело сказал он.

И действительно в эту ночь упал снег. Глубокий, мягкий, он выглядел молочно-голубым, невесомым и призрачным, как сказка, как детский сон.

Белые крыши домов, белая, словно выутюженная лента тракта веселили возвращающуюся с дежурства Марину.

Пахнущий расколотым, спелым арбузом, чуть колючий, хрусткий воздух, казалось, можно было отламывать и глотать кусок за куском. В доме был разлит необычайно белый, словно опаловый прохладный свет.

Хотелось, как в детстве, беззаботно выбежать во двор, сесть на санки и с замирающим сердцем пустить их с крутой горы.

Любит сибиряк первый снег и зовет его нежно и ласково: «первачок».

— Хозяин парится. Если торопитесь, пошевелю его, Селифон Абакумыч! Любитель он у меня с веником. В баню в шапке и в рукавицах, как закоренелый кержак, ходит…

Аграфена улыбалась.

В тоне, каким она предложила «пошевелить» Вениамина, Селифон чувствовал, что ей жаль лишать мужа удовольствия попариться всласть.

— Я обожду, Аграфена Григорьевна. С государством рассчитались вчистую, с колхозниками — тоже, теперь и отдохнуть можно.

Председатель просидел не менее получаса, а Вениамина не было.

Аграфена поставила на стол клокочущий самовар.

— После баньки любит он у меня чайку с сотовым медом попить.

Адуев поднялся.

— Однако я сам дойду до него. Его, видно, с банного-то полка клещами стаскивать надо.

— Воз березовых дров спалила. На каменку не только плеснуть, а и плюнуть страшно, вот ему и любо на полке, как карасю на сковородке, — засмеялась веселая Аграфена.