«В атаку!» — ревели не умолкающие ни днем, ни ночью моторы.

— А ну, братка, братка!.. — умоляюще кричал с выпяченными от напряжения глазами толстый, багровый Елизарий поспешающему за ним с севалкой Ериферию. — Покажем, на что годятся Свищевы, раз дело пошло в атаку!

Выше щиколотки грузли в пахотине мужики с тяжелыми севалками через плечо, а шли не останавливаясь.

— Во-о-ды! — диким голосом закричал Архип Тихий подъезжавшему с бочкой комсомольцу Остапу Твердохлебу. — Три минуты простоя!..

Молчаливый, никогда не поднимавший голоса тракторист с мечтательными глазами так посмотрел на широколицего парня, что Остап, уже подъездная, со всего плеча ударил ленивого водовозного мерина вожжами.

— Л-лю-юди!.. — не мог успокоиться Тихий, дрожащими руками регулируя мотор, пока подвозчик заливал воду в радиатор, а Никодим Петухов смазывал многокорпусный тракторный плуг.

— Тоже конь, мертвых на кладбище возить! — сердито оттолкнул Остап голову мерина, обнюхивающего горячую, потную его шею.

«Большое преступление.

Подвозчик Остап Твердохлеб задержал доставку воды на три минуты. Один трактор «Сталинец» заменяет 60 лошадей, или 15 упряжек быков. Сосчитайте, сколько навредил Твердохлеб: 3 минуты, помноженные на 60 лошадей, получится 180 лошадино-минут простоя в боевое время сева!» — прочел Остап, вернувшись в бригадный стан.

— Вот так патрет пришпилила, чертова цаца! И когда только успела и нарисовать и написать?! — косясь на Груню, ворчал Твердохлеб.

Но комсомолка с азартом рисовала уже чей-то другой «патрет».

Твердохлеб не выдержал и заглянул девушке через плечо. Рядом с невыносимо заспанной его физиономией через всю черную полосу шагал красивый высокий старик с тугим мешком зерна на животе. Подпись:

«Севак! Спеши! Будешь сеять в пыль — получишь пыль, посеешь в грязь — будешь князь».

В середине газетного листа красовался маленький, кудрявый, как пудель, тракторист Микола Шавкопляс. Танцуя вприсядку он заправлял трактор и лил керосин на землю. Под картинкой пояснение:

«Если каждый Микола прольет четверть литра керосина в день, то по стране будет недопахано несколько тысяч гектаров. Ты, Микола, говоришь, что за ветер, который дует при заправке, не отвечаешь. Неправда! Мы, коммунисты и комсомольцы, отвечаем за все!..»

Архип Тихий до предела «сжал минуты» на осмотр и заправку машины в рабочее время.

На слух, по цвету и запаху дыма из выхлопной трубы он определял состояние мотора. Тракторист по призванию, он любил свою машину почти так же, как он полюбил в эту весну Груню Овечкину.

— Милый, как же у тебя нагорело на поршнях! До чего же ты тяжко дышишь! Ну, погоди, погоди трошки!

Руки Архипа чувствовали малейшие перебои в сердце «милого». Тихий прекрасно знал, что прямая борозда в первый заезд наполовину сэкономит силы: не придется то и дело дергать за рычаги рулевого управления, можно будет откинуться на сиденье и локти приспособить. При кривой — гибель: за смену останешься без рук, придется останавливать машину и отдыхать. И поэтому Архип весь напряжен в первый рейс загона, и потому начальная борозда его всегда отбита, точно по шнуру.

Угорев от керосинового перегара за четырнадцать часов работы, Тихий слез на пахотину и, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, сделав несколько шагов от борозды, упал на влажную, согретую солнцем землю. Заснул он мгновенно и мертво, не слыша ни теплого дождя, пронесшегося над ним, ни просьбы и криков поварихи, будившей его поесть. Но лишь только заглох мотор его машины и растерявшийся Никодим дотронулся до его плеча, он вскочил.

— А! Что? — озираясь воспаленными, красными глазами, Архип искал стального своего друга и, разминая на бегу отекшие ноги, прыгал по пластам к «Сталинцу».

— Дядя Архиша! Я все в точности, как говорили… Я… — оправдывался комсомолец.

Тракторист, окинув взглядом и пахоту и прицеп, заглянул в нутро машины, подкрутил, продул. А через минуту трактор ревел покорно, лемеха выравнивали «пьяную борозду».

— Он же у меня кроткий, как голубь. Без причины не забарахлит. Ишь, как расстроил ты ему рычаги фрикционов…

— Я, дядечка Архиша, объехал пять раз, а Ваньша — только четыре…

— Капризности у него ни-ни… — не слушая Никодима, продолжал Тихий. — Я тебе правду скажу: он у меня, как человек, все понимает. Попробуй ты его недопои, недокорми, как он зафырчит, забружжит!..

Головокружение, тошнота и сон прошли. Тихий отпустил комсомольца поспать и снова пахал, чутко слушая, что делается в сердце трактора.

— Скоро привезут горючее, и пока заливают, я тебе лапотки выровняю. Ишь, левая-то как забегает, — говорил он о гусеницах.

— Микола, конечно, тоже делает так же, уж я-то его наскрозь знаю! — Тихий сдержанно улыбнулся.

— И снова, как ты ни крути, Миколаша, а Груня посадит тебя на рака… Грунюшка не пощадит — она такая.

Ревет мотор. Черные, промасленные руки прикипели к рычагам управления. Ни солнца, ни жаворонков над головой не замечал Архип: борозда, только борозда да пласты вспоротой целины, как взволнованная река… Воспаленные глаза режет от едкого перегара. Но все это такой пустяк, после того как удалось ему заснуть на поле на три часа и съесть принесенный Никодимом сытный завтрак!

В работе соревнующихся трактористов установился строгий, размеренный на минуты порядок; захватил азарт, подобный охотничьему. Кто быстрее и лучше по качеству, с меньшим расходом смазочного и горючего закончит оставшиеся «стогектарки»?

Тихий чувствовал, что ушел и все дальше уходит от Миколы, что на крюке своего трактора он везет богатство и «Горным орлам» и своей родной матери — советской власти, подобравшей его на улице, вырастившей и воспитавшей. Матери! Именно родной матери! А как же для матери не стараться изо всех сил!..

«Пахать только хорошо, Архиша! Скорей выправляй борозду и на заезде прихвати оставленный Никодимом огрех!..» — говорил он себе. «А как Грунюшке-то это будет приятно!..» Архип мечтательно улыбнулся.

Пот лился по спине. Тихий не замечал, как проходило время. Видел только: с каждым поворотом уменьшается его клетка, а милое, милое лицо Груни Овечкиной все светлеет и светлеет. Весна расцветала в сердце Тихого.

И вдруг Архипа точно укололо в сердце.

«А ведь если Микола и сегодня опять отстанет, то может треснуть колхозный план?»

Радость от своей удачи померкла. Чем дальше уходил Архип от Миколы, тем сумрачнее становилось его лицо.

«Нет, Миколке надо помочь! Но надо это так сделать, чтобы ему в башку не пало…»

В предпоследний день сева и бороньбы, во время обеденной заправки, Груня Овечкина послала газету с подвозчиком воды на клетки, чтобы соревнующиеся трактористы могли взглянуть на показатели и рисунки.

Микола Шавкопляс действительно «сидел на раке» лицом назад, а пушистые его брови от неприятного удивления лезли куда-то в небо, так же, как и усы рака.

— Ну, Хрипаша! Уж и я же тебя усахарю! Я тебя оберну личностью назад! Перед всеми девками обстрамил!.. — стиснув зубы до боли в скулах, прошипел Шавкопляс.

Ночью Тихий загнал трактор не на левую дальнюю сторону своей клетки, а на правую, соседнюю с клеткой Миколы, и так ловко передвинул вешки, что Миколе действительно «в ум не пало».

На рассвете, за час до прихода обмерщика, являвшегося всегда вместе с Груней, они кончили пахоту последних своих стогектарок «ухо в ухо».

Архип Тихий изо всех сил старался не смотреть в глаза Груни Овечкиной: «А вдруг да догадается, что я смухлевал. Она такая… Она и не видит, да все знает…» Тихий наделял Груню Овечкину всеми качествами, какие только могут быть у человека.

— Уж я нажимал, нажимал всю ночь! Замаял ты меня, Архиша, — радостно сказал Микола другу, когда они, спустившись с седел на зыблющуюся под ногами землю, встретились на перепаханной меже у стоявшей и весело улыбавшейся им красивой, прямоносой комсомолки.

В последний день сева отличившихся в посевную работников выдвигали в кандидаты партии. Первым был Архип Тихий. Говорил о нем Микола Шавкопляс: