Но, направляя бригады без заезда на стан сразу же на пахоту и сев, председатель, помимо всего, хотел еще и выиграть несколько часов на окончательную подготовку станов к встрече колхозников.

Прискакав на полевой стан лебедевцев, председатель забежал на кухню, в столовую, обошел спальни. Придирчивым взглядом окинул койки, поправил несимметрично лежащую подушку.

В обеденный перерыв полевые станы наполнились взволнованным говором людей.

У длинных жестяных умывальников с полотенцами на плечах толпились комсомольцы-опытники, трактористы, севцы, погонщики, плугари.

Над столовой трепетал флаг.

После полуденного зноя медленно остывают поля. Воздух струится и дрожит: по распаханным полосам, как в прибой, казалось, катились черные волны. Безмерной животворной силой, горячими весенними соками была напоена земля.

Набухает побелевшее зерно. Торжественно и покойно в овчинно-черных еще полях. Ни шум тракторных моторов, ни скрежет дисковых борон, ни ржание молодых коньков, запряженных первый раз, не нарушают величественного покоя поднятых полос.

Любит Селифон и этот разморенный покой земли, полный великого зачатья, и первый высвист перепела — явного предвестника занимающегося вечера с его прохладой, с пылающими в полях кострами, с песнями и плясками молодежи…

«Тишина в деревне — веселье в поле», — крупными буквами было написано в бригадной газете лебедевцев.

А вечером бригадир доставил на полевой стан баян. Полуприкрыв глаза, пригнув к малиновым мехам голову, Иван Лебедев сидел рядом с дочкой директора совхоза Эмилией, прибежавшей из деревни, и загрубелые пальцы бригадира летали по певучим ладам баяна.

Музыка, пляска и песни не помешали лебедевцам в первую же пятидневку перекрыть петуховцев по всем показателям в сводке.

Редактор Груня Овечкина сочинила частушки и поместила их на видном месте бригадной газеты:

Герасим Андреич собрал народ в столовой (чтоб не слышно было баяна и песен) и начал производственное совещание бригады: как перекрыть лебедевцев?

Но в открытые окна столовой ворвались далеко слышные на зорьке подмывающие переливы баяна и яростный топот плясунов. Татуров и Герасим Андреич по лицам колхозников поняли, что лебедевский баян не даст им покоя всю пахоту. В обеденный перерыв, пошептавшись с Герасимом Андреичем, Татуров сел на коня и ускакал в сельсовет к телефону.

— Как хочешь, Михал Михалыч, а патефон для нашей бригады достань и пришли, пожалуйста: молодежи поплясать охота.

Адуев прикрепился ко второй бригаде, укомплектованной наполовину из молодежи и новоселов: он рассчитал, что работа всех на высокой скорости возможна, когда сами руководители «тянутся в струнку».

Чтобы на первых же шагах соревнования вырваться вперед петуховцев и тем «поддать им пару», Селифон предложил бригаде обсудить вопрос о пахоте при луне.

— Пахать овсище по светлой стерне — борозда заметней. И людей на это дело от погонщиков до плужников выделить первосортных. И чтоб плуги настроить, как гитары…

Первый гектар Селифон с Иваном Лебедевым решили вспахать сами. Упряжки председателя и бригадира колхозники обступили со всех сторон. Говорили все почему-то вполголоса.

Селифон сбросил полушубок, ощупал плечи лошадей, выпростал из-под хомутин гривы. А чтоб не заступали кони на поворотах, постромки привязал ремешками к шлейкам.

— Трогай! — негромко сказал он.

Нахохлившийся в седле погонщик встрепенулся. Кони пошли скорым шагом.

Следом за председателем — бригадир.

Над хребтом выкатилась луна. Подернутое инеем, облитое лунным светом, ночное поле выглядело сказочно-неправдоподобным.

Серебристая стерня бугрилась и, при взгляде на нее на скором ходу, казалось, плыла, беззвучно переплескиваясь из края в край в чудесно изменившихся берегах.

На сырой луговине, припадая к земле, полз туман. И вместе с плывущей в небе луной плыли окутанные дымкой, призрачно-легкие, словно облака, хребты гор.

Взлет птички, крик филина и даже ржанье жеребят, оставленных у полевого стана, казались особенными в этот тихий ночной час в зачарованных лунных полях.

Мальчик остановил лошадей на прошлогоднем овсище. Селифон снова осмотрел упряжь.

— Давай! — и броском запустил плуг в волглую землю.

Мальчик крикнул: «Оле-ле-ле!» — сытые кони, словно и не напрягаясь, пошли, а ременные постромки натянулись как струны. Сбочь борозды, у правой ноги Селифона, возник и побежал маслянисто-глянцевый пласт. От вспоротой земли шел пьянящий спиртово-сладковатый дух.

Стерня на завивающемся пласту распрямлялась, точно охваченная полымем, и, зачерневшая, опрокидывалась навзничь.

— Оле-леле-ле! — все веселее и звонче кричал, погонщик.

На краю полосы Селифон выкинул плуг. Постромки зашлепали по ляжкам лошадей. Вновь запуская лемех, Селифон невольно взглянул в сторону Ивана Лебедева и увидел, что и он на своей клетке тоже начал новую борозду.

Крики полуночной птички — таинственного алдодика, волнующие стоны пролетной журавлиной стаи словно перекликались в душе Селифона с радостными мыслями о широкой жизни, открывшейся ему.

Все чаще покрикивал Адуев и на погонщика и на лошадей, все быстрее и быстрее шагал он по борозде, возбуждаясь, пьянея от необычного, ночного труда, от крепкого, чуть сладковатого запаха поднятой земли.

И всякий раз на завороте, тревожно взглядывая в сторону Ивана Лебедева, видел, как тот одновременно с ним выбрасывал плуг на своей клетке.

Уже задымились мокрые бока лошадей, но ни председатель, ни бригадир не останавливали упряжек в борозде. Уже выступивший на спине пот стал пробивать пиджаки плугарей.

«Вечером пораньше приезжай, Силушка!..» Самая пора разъезжать… Чего доброго опять обидится»… — вспомнил Селифон просьбу жены. И ему первый раз со дня встречи с Мариной стало неловко на душе при воспоминании о ней.

Первым преувеличенно громко остановил упряжку Иван Лебедев.

Оторвавшись от ручек плуга Селифон ощутил, как зыблется под ногами земля, а звезды вприпляс кружатся на придвинувшемся небе. Во рту было сухо, подошвы ног горели.

В эту ночь они вспахали два га.

Прошли сутки, как председатель начал свой рабочий день, но он опасался, как бы лебедевцы, в азарте увлекшись количеством, не снизили качества. Селифон решил проверить все клетки.

Овес заделывала румяная, полная девушка — Ксюша Гаранина. Взгромоздившись на молодого, горячего серого жеребчика, Ксюша совсем не оглядывалась назад на привязанную к бороне ленивую соловую кобылу.

во весь голос пела Ксюша.

Громкая песня горячила слабосильного еще конька. Горячили его и пинки девушки, болтавшей ногами в такт частушкам. Плохо было и старой кобыле: она не поспевала за резвым жеребчиком и то и дело, натягивая повод, поднимала борону. Борона раскачивалась из стороны в сторону, пропуская незабороненными целые заплаты посева.

Селифон не выдержал и побежал наперерез Ксюше по мягкой пахотине.

— Стой! Стой! Аксинья!