Так началась посевная.
Поля в пестринах: в низинах кое-где белел снег. По-весеннему голенастый заяц был еще пегий. А широкие горбатые увалы уже дымились, и над ними низко и лениво, точно вразвалку, летали грачи.
Залитые солнцем, трепеща крылышками, дрожали крестики жаворонков. От их пения, казалось, звенело небо. С каждой минутой волнение людей нарастало. Целина Волчьей гривы начиналась сразу же за изгородью поскотины. Рядом с нею поля бригады «лебедевцев». Здесь тракторы и колонна второй бригады свернут влево, а первая бригада петуховцев проследует по дороге на Поповскую елань.
На опытном участке комсомольцы тотчас же должны приступить к крошению и рыхлению пластов. Тракторист Тихий со своим «Сталинцем» поступал в распоряжение старого агронома на весь день, Микола Шавкопляс — на целину Волчьей гривы, конные упряжки — на мякоти, по сбоим клеткам.
В карманах бригадиров график дня. У плужников, севаков, бороноволоков — задания и норма.
Селифон выехал на отвороток дороги и махнул рукой. «Сталинец» Тихого, переваливаясь и подрагивая, пополз к опытному участку.
Трактор Шавкопляса, рыча, пошел на приступ непахали, густо заросшей серым прошлогодним дурнотравьем, шиповником и волчевником.
Пропуская бригады, Адуев услышал обрывок разговора об агрономе Дымове. Какая-то колхозница из первой бригады («Кажется, Свищиха», — подумал он, не отрываясь от наблюдений) говорила другой женщине:
— …Этот вырастит, разрази меня гром. Не иначе петушиное слово знает, белобородый: что в своем саде ни воткнет — все у него пищит да лезет.
— Ну какое там петушиное, он просто по научной культурности орудует…
Но вот лебедевцы прибыли на свои клетки. Селифон взглянул на часы.
«На три минуты раньше срока, значит и петуховцы выиграют три минуты!» — радостно подумал он и повернул коня к опытному участку.
Черноземные пласты поднятой в прошлом году целины, насквозь прошитые белыми корневищами трав, выглядели несокрушимыми. Тысячелетиями слежавшуюся, проросшую землю, видевшую первобытные орды кочевников, нужно было так разрыхлить, чтобы заделанное в ней отборное зерно, пустив беспомощный волосок, выгнало упругий стебель в рост человека и палевый колос в четверть.
…Здесь готовился бой машин и человека с заклеклою землей за электричество, за стадион с футбольным полем, за саженцы яблонь и вишни, за клумбы и газоны цветов на площадях Черновушки, как об этом картинно рассказывал комсомольцам Вениамин Ильич.
Когда Адуев подскакал к ребятам, Тихий заканчивал погрузку балласта на бороны.
Селифону показалось, что у тракториста не две, а четыре цепкие, быстрые руки. Казалось, парень и не глядел на камни во время укладки — они сами ложились ряд в ряд, как кирпичи в руках опытного каменщика.
Окончив загрузку, Архип распрямился, быстрым взглядом охватил всю сложную свою упряжку.
— От-тойди! — командирски-повелительно крикнул он и вскочил на седло шестидесятисильного своего коня.
Комсомольцы, Селифон и Василий Павлович только успели отскочить в стороны, а Тихий уже включил газ. Трактор вздрогнул и потянул по черному морю толстых, несокрушимых пластов скрежещущие батареи дисков и длинную цепь подпрыгивающих зигзагов.
Комсомольцы увидели чудо: за агрегатом пролегла широкая полоса измельченной, готовой к севу земли.
Вдруг Тихий остановил трактор.
Адуев, Василий Павлович и ребята подбежали к нему. Архип, осмотрев пробный след, подкрутил рукоятку передних батарей и передвинул рычаг задних дисков.
— Товарищ Тихий, мне кажется… — хотел что-то посоветовать ему Дымов, но Архип снова сел, стронул трактор и, уже не останавливаясь, повел его вначале на первой, а через минуту и на второй скорости.
След за агрегатом пошел еще пышнее, мельче. Провернувшиеся между дисков и зубьев кое-где небольшие куски дернины Дымов и комсомольцы стали разбивать железными граблями, а обнажившиеся корни волчевника сносить в кучи.
Белые волосы агронома развевались на ветру.
— Василий Павлович! Вижу, что мне нечего тут глаза продавать… — заговорил было председатель.
— Езжайте! Езжайте! — Дымов махнул Селифону рукой. Адуев поскакал к Шавкоплясу.
«Сталинец» Миколы издали походил на плывущее в море судно, окутанное голубым дымком.
Подъехав к пахотине, Адуев спешился. Многокорпусные тракторные плуги с предплужниками, применяемые впервые, вполне оправдывали все, что читал о них Адуев: пласт с подрезанной дерниной крошился и, точно отструганный, лежал ровными лентами. Плугарю не много было работы на таком прицепе. По нарастающему гулу Селифон понял, что Шавкопляс пашет на повышенных скоростях и от этого пласт получается более рыхлым.
Микола издали еще сорвал с головы кепку и размахивал ею. Белые его зубы сверкали, густые брови шевелились. Он что-то кричал, очевидно веселое.
Председатель тоже снял фуражку и замахал Миколе.
Трактор, сотрясаемый мерным дыханием горячего мотора, прошел мимо. За управлением сидел Иван Прокудкин. Адуев сел на коня и поехал следом.
Грачи размеренно-важно шагали в волглых бороздах и жадно таскали жирных фиолетовых червей. Бесстрашные, они только из-под самых ног Савраски отпрыгивали, как-то наискось, точно их сносило ветром, и снова принимались выуживать из пластов червей.
Из-под лемехов, с треском врезающихся в крепь дурнотравья и шиповников, вздымались сальные, остро пахучие пласты, непрерывные и изгибающиеся, как волны в море под форштевнем судна. Опрокидываясь навзничь угольно-черным брюхом, пласты навсегда хоронили под толстыми своими валами и бурую гриву сухобыли, и кустарники, подрезанные предплужниками вместе с гнездами и голубоватыми яйцами тетерок, с серыми, недавно родившимися зайчатами, испуганно припавшими на вздыбившихся под ними пластах дернины.
Адуев не мог оторвать глаз от лемехов, «ломающих» первобытную целину.
— Силища-то, силища-то какая!.. — сказал он вслух.
Ему не хотелось уезжать с этой дикой гривы, доживающей последние свои дни. Он уже видел здесь выколосившиеся хлеба. Слышал их теплый, покорный шум. Ощущал запахи воскового зерна.
В это утро, до краев наполненное сладким волнением, рядом с победно ревущими, почти человечески-умными машинами, Адуев почувствовал себя таким счастливым, так светло было у него на душе, так далеко виделось вперед и так сливалось это увиденное им и с его личным счастьем, что ему захотелось крикнуть на всю гриву, но, удержавшись, он лишь придавил коленями пылкого коня. Савраска с места сделал прыжок, вывернув ошметья дернины из-под копыт.
Адуев любил скачку — она возбуждала его, как охота, как медовуха. Он приподнял поводья, и хорошо выезженный конь, зло прижав черно-бархатные короткие уши, выстелившись, поскакал во весь мах, перенося всадника через кочки и кусты шиповника.
Ветер свистел в ушах. Казалось, земля сама неслась навстречу, сквозь лиловую марь, в залитый весенним солнцем простор.
Перед посевной Адуев настоял на строительстве бригадных полевых станов.
— Полгода мужик в земляных пашенных избушках блох кормит. В пахоту, в хлебоуборку от стужи, от дождей, как цыган, под бороной спасается. Половина людей каждый день в деревню ночевать ездят, рабочее время теряют…
Наблюдение за строительством председатель взял на себя. Ему хотелось, чтоб колхозный стан не походил на жалкий «балаган», созданный крестьянством в нищете единоличной жизни.
Накануне выезда пахарей столяры вставили в полевых станах рамы, привинтили ручки к дверям.
Солнце падало за хребет. Предусмотреть все, вбить последний гвоздь под полотенце у каждой койки, налить воды в рукомойники — иначе, казалось Селифону, позор на весь колхоз.
— Стружки начисто вымести и сжечь, чтоб ни сориночки на стану! — распорядился он.
Перед выездом Адуев потребовал:
— Бригадирам не заезжать на станы, а тотчас же разбиваться по клеткам. Выиграем не менее часа…
Председатель заметил, что медленная раскачка — работа на малой скорости в начале сева — на высшую скорость с трудом переводится только к концу. А что скорости можно усиливать, он знал из своего опыта, из опыта заводов страны, переходивших на повышенные темпы труда.