Село узнало, что она любит Ивана Шибилева роковой любовью, когда она подросла, всерьез заневестилась и вокруг нее стали вертеться кандидаты в женихи. Среди претендентов были парни не только из нашего и соседних сел, но и из города — и необразованные, и ученые, и бедные, и богатые, и все отваливали не солоно хлебавши. Наконец, решил попытать счастья и сын Косты Богача из села Владимирово. Коста Богач действительно был самым богатым крестьянином во всей околии, у него было пятьсот декаров земли, паровая мельница и две бакалейные лавки. Он был так уверен в успехе, что послал сватов к деду Мяуке посреди бела дня со всеми онёрами — на расписных санях, запряженных четверкой лошадей, с дарами, волынками и стрельбой. Сваты даже и не сватались, а просто спрашивали, в какой день быть помолвке. Но помолвка не состоялась, потому что сватам не удалось даже взглянуть на будущую сноху. Узнав об их приезде, Мона сбежала к двоюродной сестре и вернулась домой лишь на следующий день. Отцу же наказала со сватами в переговоры не вступать и поскорее их выпроводить. Но легко ли это — выпроводить посланцев Косты Богача? Наутро Мона застала отца в полном отчаянии, словно только что обанкротившегося по вине дочери миллионера. Отчаяние превратило его из сонного кота в разъяренную рысь. Завидев дочь, он одним прыжком оказался возле нее, готовый вонзить ногти ей в лицо. Это перевоплощение произошло с ним в первый и последний раз и продолжалось всего секунду, потому что в следующий миг он уже снова был мирным домашним котом. Голубые глаза его дочери, которые околдовывали молодых мужчин, и на него действовали гипнотически, словно глаза змеи, и лишали его воли. Все-таки ему удалось хотя бы вслух излить свой гнев.

— Ну чистая мать! Мать, да и только! — Оскорбляя память покойной супруги, которая при жизни, видимо, таким же образом гипнотизировала его взглядом, дед Мяука хотел косвенно оскорбить дочь, но она ничуть не обиделась, а он не сдержался и воскликнул: — Знаю я, почему ты нос воротишь. Из-за скомороха этого, Ивана Шибилева, который только и знает что по бабам бегать. Он тебе такую свинью подложит, жизни не будешь рада! — Произнеся это печальное пророчество, дед Мяука лег на свой топчан, укрылся до подбородка, помолчал и добавил: — Это надо же — завернуть сватов Косты Богача! Уму непостижимо!..

Прочий народ тоже был изумлен безрассудством Моны. Все уже привыкли забавляться, глядя на соискателей ее руки, и когда появлялся новый, только и ждали, когда он получит от ворот поворот. Однако выгнать посланцев Косты Богача, да еще так, как выпроваживают нищих, было более чем безрассудством. Чем объяснялось это безрассудство, глупостью ли, капризом или безумием, никто, правда, сказать не мог. Скоро и на эту загадку нашлась отгадка. После происшествия с Костой Богачом в село вернулся Иван Шибилев, как всегда, неизвестно откуда и на сколько, и тогда наши заметили, что они с Моной встречаются каждый день на улице или под вечер в клубе, откуда Иван Шибилев провожает ее домой. Теперь стало ясно, что у них любовь, да такая великая, как велика была жертва, принесенная Моной. Некоторые, разумеется, жалели ее, другие злорадствовали — смотря по тому, насколько были уязвлены ее пренебрежением или ее соперничеством, но и те и другие недоумевали, как можно до такой степени дать себя ослепить любви к Ивану Шибилеву, о котором никто в селе не мог бы сказать, что он за человек. Когда Иван делал что-нибудь путное, а он на многое был способен, все восхищались им и даже объявляли как бы гордостью села. Когда же он выкидывал какой-нибудь фортель, иногда и зловредный, а с ним случалось и такое, все единодушно твердили, что несмотря ни на что он пройдоха, гулена, бабник, прохиндей и даже шарлатан. У него каждый день менялось настроение — то он был всецело поглощен какой-нибудь работой, любезен и вежлив, то своенравен, желчен и готов на все наплевать, и это мешало людям увидеть его истинное лицо. Мона знала его лучше всех, его непостоянный характер причинял ей самые тяжкие страдания, и все-таки она любила его таким, каким он был, — переменчивым и восторженным, доверчивым и замкнутым, грустным и серьезным, легкомысленным и веселым. Когда он дал ей первую роль в клубном спектакле, ей было десять лет, а ему двадцать, и он был с ней терпелив и ласков, как старший брат с маленькой сестричкой. Еще тогда Мона привязалась к нему, как привязываются девочки к добрым учителям. С годами эта привязанность превратилась в благоговение, а благоговение в любовь, какая могла зародиться лишь в неиспорченном сердце деревенской девушки, — любовь чистую, трепетную и самоотверженную. Мона сгорала от стыда при одной мысли о том, что может подойти к нему и сказать, как она его любит, сказать, что смысл ее жизни — он один и все в мире начинается и кончается им.

Она признавалась ему в любви, когда понимала его с одного взгляда или слова, когда часами, не отрываясь, слушала его и готова была следовать за ним повсюду и в любое время, она пламенно признавалась ему в любви на сцене, когда они играли, по обыкновению, любовные роли. В этих ролях всегда бывали диалоги с любовными исповедями, встречались и эпизоды, в которых герой по самым разным причинам оставлял свою возлюбленную, и Мона произносила свой текст так прочувствованно, что и сама обливалась слезами, и заставляла плакать публику. Любовь ее к Ивану Шибилеву была известна уже всем, и все гадали, чем она закончится — женитьбой или расставанием. Моне был двадцать один год, по неумолимым сельским понятиям она считалась уже перестарком, однако продолжала отвергать многочисленных претендентов, а Иван ни сам не женился на ней, ни отпускал ее душу на волю. «Собака на сене, сам не ест и другим не дает!» — так осуждали мужики Ивана и принимали сторону Моны. Когда она говорила ему на сцене со слезами на глазах: «Не оставляй меня, я иссохну от тоски по тебе, я наложу на себя руки!», публика вскакивала и кричала Ивану: «Да женись ты на ней, поганец! Что ж ты обманываешь девушку, что ж ты ее мучаешь, накажи тебя господь!» А Моне кричали: «Будет тебе хныкать, гони его поганой метлой и найди себе настоящего мужика!»

Никому и в голову не приходило, что любовь у них — чистая, не оскверненная плотской страстью. Иван, при всем своем необузданном нраве, ни разу не прикоснулся к Моне, кроме как на спектаклях, на глазах у публики. Даже когда они оказывались одни в клубе или вечером на улице, он не позволял себе ничего больше обычного рукопожатия.

По какой такой причине их отношения с Моной оставались платоническими, можно было только гадать, но наиболее правдоподобным нам кажется одно объяснение — он стремился насладиться их чистотой. К вопросу о причинах мы еще вернемся, по теперь нам придется вкратце напомнить об обстоятельствах, которые их породили. Где, однако, прервали мы наш рассказ об Иване Шибилеве? Ах, да, в тот предвечерний час, когда он оказался на вокзале в Плевене и увидел, что Вева не сошла с поезда. На станции Горна Оряховица у поезда была десятиминутная стоянка. Вева дала Ивану два лева и попросила купить ей какой-нибудь еды в станционном буфете. Иван купил две баницы[17] и вернулся в вагон. Половина пассажиров в купе переменилась, и Вевы среди них не было. Через минуту поезд тронулся. Иван до Плевена простоял в коридоре с двумя баницами в руке. Из разговоров с Вевой у него сложилось впечатление, что она выросла и потом жила в этом городе, и он, вполне естественно, принялся ее искать. Прежде всего он спросил о ней в театре, и не кого нибудь, а двух рабочих сцены, которые, по его мнению, лучше всех могли знать артистов своего театра. Они ответили, что не знают такой артистки и даже никогда о ней не слышали. Ему показалось, что жизнь его во мгновение ока рассекли на две половины и если первая половина была наполнена хоть какими-то воспоминаниями, радостными и грустными, то в другой, принадлежащей будущему, не было ничего, кроме тоски, бессмыслицы и безысходности. От этой безысходности сердце его обливалось кровью. Он стоял, беспомощно прислонясь к стене у входа в театр, когда кто-то легко, но настойчиво потрепал его по плечу. Он поднял голову и сквозь слезы увидел стоявшую перед ним женщину. Это была Дарина Милева, или, как ее называли на русский манер, Дарья, с которой они уже год были знакомы по Варненскому театру и по летнему турне.