А наутро началось…

Во-первых, меня посетила обычная утренняя проблема, хорошо, что мне выдали кусок полотна, поскольку умываться нам всем пришлось в близлежащем озерке – кстати, весьма чистом и не таком уж холодном. А потом… Потом Нанэри и Литти протянули мне и Анъяху по куску зеленоватого, резко пахнущего мыла, посоветовав хорошенько намылиться там, где растут волосы. Оказалось, что в Казашшане мужчины удаляют вообще все волосы с тела, поскольку это считается некрасивым и очень дикарским, волосы остаются только на голове. А поскольку эта проблема у мужчин весьма и весьма актуальна, средств для депиляции имеется великое множество, и это мыльце – одно из лучших. Намазался им разок, смыл – и три месяца ни волосинки на теле не вырастет. Ни в каком месте. В доказательство Нанэри и Литти продемонстрировали нам свои собственные тела, гладкие, как младенцев.

- А у Туктука почему борода? – удивился я.

Оказалось, что по амплуа положено. Борода – неизменный атрибут театрального злодея, чтобы зрители не ошиблись. Я пожал плечами и взял мыло, а вот у Анъяха глаза сделались просто квадратные.

- Но ведь… это же… а вдруг у меня потом ничего не вырастет… – пролепетал несчастный мохнатик. – Мне же так нельзя… И вообще, под одеждой же не видно, какой я…

Нанэри с Литти переглянулись и очень ласково объяснили Анъяху, что одежду можно снять – случайно или намеренно, поэтому лучше не рисковать лишний раз, а, лишившись своей шёрстки, Анъях перестанет быть похожим на юпландца.

- Ты ведь хочешь домой добраться целым и невредимым? – спросил Литти.

Анъях горестно закивал.

- Вот и расскажешь потом своим, на какие лишения ты шёл, чтобы на родину вернуться. Ты герой настоящий. А шёрстка отрастёт, не волнуйся.

Анъях немного приободрился, старательно намылился и снова залез в озерко. Я отправился следом. Чудодейственное средство не подвело – на теле не осталось ни единой волосинки. А что касается Анъяха, то, перестав быть мохнатиком, он сделался совершенно неотличимым от человека – правда, кожа у него была нежно-розовая, что несказанно умилило Нанэри и Литти. Так мы и отправились обратно к фургонам, где нам пришлось пережить ещё одно чудесное превращение.

Тэмми умели работать весьма оперативно, и к нашему возвращению завтрак, который на этот раз готовил Туктук с таким видом, словно варил адские зелья – вот что значит полное вживание в образ! – был уже готов. На этот раз это было нечто, напоминавшее гречневую кашу с плавающими в ней кусочками непонятно чего интенсивно чёрного цвета. Варево было шустро разложено по мискам, полито сверху чем-то малиновым, но вкус у этой адской смеси оказался ещё лучше, чем вчера. Так что мы поблагодарили Туктука вполне искренне, на что он нахмурился и пошевелил совершенно брежневскими бровями с таким видом, словно в «каше» обреталась солидная порция цианистого калия. Как шепнул мне потом Литти, это значило, что Туктук доволен. Не хотел бы я видеть выражение его недовольства…

А затем Нанэри притащил мешок с нашей одеждой – действительно ставшей за ночь чистенькой и приятно пахнувшей чем-то вроде лаванды, а Литти – два кувшинчика. Нанэри затем сбегал в фургон, притащил оттуда мешочек с разноцветными лоскутками и шкатулку с нитками, иголками и ножницами. И они вместе с Амалом принялись быстро и ловко нашивать эти лоскутки на наши джибы, руководствуясь непонятно чем, с моей точки зрения, ибо никаких нормальных узоров и цветовых сочетаний в их работе не наблюдалось, хотя они советовались, какой лоскуток куда нашить, и даже спорили. А нас с Анъяхом усадили на пенёчки и велели закрыть глаза. Мы переглянулись, обречённо вздохнули и подчинились. Сначала нам красили волосы. Потом я почувствовал, как Нанэри пробежался по моему лицу тонкой кисточкой, потом чем-то вроде карандаша… А потом эти любители сюрпризов велели нам встать, не открывая глаз, и поднять руки. Нас облачили в наши же джибы и только потом разрешили открыть глаза. Я глянул прежде всего на Анъяха и чуть не хлопнулся в обморок. Мохнатика не узнала бы и родная мать. В разукрашенной пёстрыми лоскутками джибе, с чуть подведёнными бровями и подкрашенными ресницами и губами, с волосами того интенсивно малинового оттенка, который именуют «вырвиглаз», Анъях стал просто неузнаваем.

- Ничего себе, вот это да… – вырвалось у меня. А добрый Литти тут же поднёс мне большое металлическое зеркало. И я офигел вконец.

Из зеркала на меня таращилось существо совершенно непонятной половой принадлежности, с голубыми волосами, с какого-то перепугу ставшими длиной пониже плеч. Голубые волосы кудрявились, как шерсть у пуделя, и очень напоминали причёску Мальвины из фильма про Буратино. В остальном же макияж у меня был, как у Пьеро – «губки бантиком, бровки домиком…». Короче, как сказал бы один из моих знакомых по прежней жизни: «Это уже не секс, а натуральное блядство».

Однако я загнал все эмоции поглубже – люди ж для меня старались, нечего их зря обижать. И вообще, лучше гипс и кроватка, чем гранит и оградка. Если это действительно мне поможет улизнуть из Казашшана незамеченным, то так тому и быть. И я поблагодарил своих имиджмейкеров за выдумку и креативность.

После этого все пожитки были собраны с удивительной быстротой, кэпсы запряжены в фургоны, и мы двинулись по дороге, ведущей в порт Маррен. Но и на этом наши с Анъяхом мучения не закончились. Мехец заявил, что он нашёл подходящую пьесу, в которой у нас с Анъяхом будут вполне приличные роли, и что вечером на стоянке мы попробуем немного порепетировать. Засим мне сунули в руки толстую кипу листков из материала, сильно напоминающего промасленную кожу, которые были скреплены наподобие брошюры, и велели прочесть пьесу. Я уставился на первый лист, на котором крупно красовалось нечто написанное значками, сильно смахивающими на иероглифы, словно баран на новые ворота, но вдруг с удивлением понял, что смысл надписи я понимаю. Это было тем более удивительно, что в Храме написанное я не понял. Но, тем не менее, я довольно бойко смог прочесть: «Разлучённые сердца». Мехец одобрительно кивнул и отправился в первый фургон, а мы с Анъяхом заняли места в последнем, и я принялся читать вслух. Дело шло не без пауз и запинок, но чем дальше, тем у меня получалось лучше.

Сюжет пьесы был абсолютно незамысловат и более всего напоминал женский любовный роман с поправкой, разумеется, на местные реалии. Некий юный лашш – Нанэри, сидящий на облучке, разъяснил мне, что так в Казашшане именуют знатных людей – с красивым именем Патуран после смерти родителей остался под опекой своего дяди – человека жестокого и жаждущего присвоить себе наследство Патурана. Для этого он надумал заставить юношу заключить брак с собственным сыном – глупым, бестолковым и некрасивым. Однако Патуран случайно встречает прекрасного лашша Дютела, влюбляется в него. Дютел переодевается слугой, проникает в дом дяди Патурана, и влюблённые дурачат дядю и его сынка некоторое время. Однако дело близится к свадьбе, и Патуран с Дютелом решаются бежать. Они находят себе приют в доме лесного отшельника Пыхпыха и живут там некоторое время вполне счастливо. Между тем приближается совершеннолетие Патурана, и злодей дядя продолжает поиски с удвоенной силой – ведь, став совершеннолетним, Патуран может заключить брак по собственной воле и потребовать своё наследство. Случайно он нападает на след влюблённых, вместе со своими приспешниками и племянником врывается в дом Пыхпыха и забирает Патурана, а Дютела серьёзно ранит. Патурана запирают под замок, дядя готовится к свадьбе, и несчастный юноша произносит страстный монолог, прося своего старого слугу Турса раздобыть ему яду, ибо ему без любимого и жизнь не в жизнь. Турс отправляется на поиски яда, а в это время отшельник Пыхпых, придя в себя после удара по голове, обнаруживает рядом бездыханного Дютела и начинает молить пресветлую Богиню Тальяну, чтобы та не дала пропасть столь многообещающей любви. Тальяна внимает доброму отшельнику, спускается с небес и исцеляет раны Дютела, пообещав ему свою божественную поддержку.