Я думал, что она обязательно злиться будет, а она ни капельки не разозлилась! Мне даже обидно стало.

Провела она меня в комнату, достала из шкафа большой лист бумаги, свернутый в трубку — стенгазету, — и говорит почему-то шепотом:

— Ты подожди минут десять. Я сейчас заголовок раскрашу.

— Ладно, крась.

Она как зашипит:

— Тс-с-с-с, — и глазами в угол комнаты показывает (а там детская кроватка с кружевными занавесками стоит). — Тише! Не видишь: спит!

— Кто? — спрашиваю я ее тоже шепотом.

— Сестра. Ирина.

Я заглянул в кроватку. Какая же это сестра! Сестра — слово солидное, а тут выглядывает из-под одеяла маленькая, совсем как у куклы, голова в чепчике, нос-пипочка торчит да соска-пустышка с розовым кольцом. Спит, значит, эта самая сестра Ирина, сопит и во сне тихонько соску посасывает.

Раскрасила Нинка заголовок, газету опять в трубку свернула, на меня как-то так виновато посмотрела и говорит:

— Сережа, ведь тебе все равно где рисовать — дома или здесь. У нас даже лучше, тебе никто мешать не будет — дома, кроме нас с Ириной, никого нет. Может быть, ты посидишь здесь, порисуешь, а я за это время за молоком сбегаю. Я быстро, — и тут она, наверно, испугалась, что я не соглашусь, и затараторила: — Да ты не беспокойся, она не проснется. А если проснется, ты погремушкой погреми или поговори с ней. Она любит, когда с ней разговаривают.

Вот еще! Буду я погремушками греметь!

А Нинка вдруг так жалобно-жалобно говорит (я даже подумал, что она сейчас расплачется):

— У нас мама заболела. Третий день в больнице лежит. Утром у нас тетя Маша, наша соседка, сидит, а днем тетя Катя приходит. Да вот что-то сегодня тетя Катя долго не идет, наверно, на работе задержалась… Ирина проснется, а кормить ее нечем…

— Ладно. Иди. Только быстро.

Нинка на себя пальто натянула и убежала.

Остался я один. То есть не один, а с этой самой сестрой Ириной.

Расстелил я газету на столе и в нижнем углу под словами «Сатира и юмор» начал на Нинку карикатуру рисовать. Я еще по дороге придумал нарисовать Нинку рядом с большой двойкой. Двойка улыбается и с Нинкой здоровается за руку.

Сначала нарисовал я двойку. Приделал ей руки, ноги, мордочку с длинным носом ей подрисовал, потом хотел за Нинку приняться. Вдруг слышу:

— Ап-чхи!

Чихнул кто-то в комнате, тоненько, тихо, как котенок. Поднял я голову и обомлел. Лежит эта самая сестра Ирина, не спит, в потолок глазами уставилась и ресницами хлопает. А соски во рту нет. Неужели проглотила? Подскочил я к кроватке, а Ирина, как только мою физиономию увидала, вдруг вся покраснела, сморщилась да как даст реву! Я скорее схватился за погремушку и стал ею перед носом у Ирины громыхать, а она еще сильнее закатилась.

— Да не реви ты, — говорю я ей. — Я же ведь не людоед. И не баба-яга. Честное слово! Я же тебя не съем.

А она не слушает и по-прежнему кричит.

Если бы еще она мальчишкой была, а то ведь с девчонкой разве когда договоришься!

Тут я увидел, что на подушке соска лежит. Ирина ее не проглотила, а выронила, когда чихнула. Схватил я соску и давай ее сестре Ирине в рот запихивать. А она вдруг вместо соски мой указательный палец губами ухватила… и сразу замолчала. Замолчала и опять на потолок уставилась.

— Ирина! Послушай-ка, Ирина, — пытаюсь я ее убедить, — это же не конфета и даже не соска. Это же палец. Он же невкусный. Никто никогда пальцев не кушает.

А она на меня никакого внимания не обращает. Лежит, молчит, сосет мой палец и довольна. Ну, что ты с ней будешь делать?

Тут вдруг открывается дверь и входит в комнату дяденька. Высокий, в кепке, в пальто. И очень чем-то на Нинку похожий. Глаза такие же, как у нее. Только очков нет.

Посмотрел он на меня, потом по сторонам посмотрел и спрашивает:

— А где же Ниночка?

Я ответил, что Ниночка за молоком побежала.

— А Ира что? Спит?

И вижу: он прямо к кроватке направляется. Я скорее свой палец у Ирины отнял, и только я его отнял, как она опять в рев ударилась.

Дяденька, как был — в пальто и кепке, — подошел к кроватке, взял Ирину на руки и стал эту вредную девчонку уговаривать:

— Ну, не плачь, не плачь, доченька! Животик болит? Или кушать хочешь? Сейчас наша Нина придет, молочка принесет. Не плачь. Это же я — папа.

Я ему говорю:

— Вы ее не уговаривайте. Я ее уже уговаривал. На нее уговоры не действуют.

Тогда этот Иринин папа стал с Ириной на руках по комнате бегать. Бегает из одного угла в другой и поет:

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю.

Так он минут пять бегал. Потом сел на диван, из-под кепки у него пот ручьями льется.

Потом мы перед ней и по-собачьи лаяли, и по-кошачьи мяукали, и квакали, и даже рычали, как тигры, — ничего не помогло.

Кричала Ирина до тех пор, пока Нинка не пришла. Надела Нинка на горлышко бутылочки с молоком соску и стала сестру Ирину из этой бутылочки кормить. Ирина сразу замолчала — значит, есть очень хотела.

Нинкин отец пальто и кепку снял, пот со лба вытер и говорит:

— А я, Нинок, забежал узнать, как ты тут управляешься, — и в мою сторону кивает. — Оказывается, у тебя сегодня помощник есть.

Нинка его сразу перебила:

— Папа, ты, наверно, кушать хочешь? Там, в кухне на плите, каша стоит. В кастрюльке.

Отец пошел в кухню и меня с собой увел, потому что Нинка принялась сестру Ирину укачивать (Нинка сказала, что если она ее не укачает, то ей, Нинке, пропадать, потому что она опять ничего не успеет сделать) В кухне Нинкин отец достал с полки две ложки, одну себе взял, другую мне дал и к столу меня пригласил. Стали мы с ним вдвоем прямо из кастрюльки гречневую кашу есть.

— Значит, ты с Ниной в одном классе учишься? — спрашивает он меня.

— Угу.

— Ты, что же, сам ей пришел помогать или она тебя попросила?

— Нет, — отвечаю, — я не помогать, я совсем по другой причине пришел…

Сказал я это и пожалел, что сказал, потому что он сейчас же спросил:

— По какой же причине?

Я в рот каши побольше напихал и говорю:

— Ме-ме-ме…

Конечно, он ничего не понял и переспросил.

Пришлось мне про карикатуру рассказать.

Он сразу ложку в сторону отложил и нахмурился.

— Так. За двойку?.. А ты знаешь, почему она эту двойку получила? А редколлегия ваша знает? Мать у Нины третий день в больнице. Днем Нина выучить уроки не смогла, оставила на утро. А утром Ирина наша концерт устроила — где же тут учить! С Ириной соседка осталась, а Нина в школу пораньше пошла, чтобы там уроки выучить, да не выучила. Потому что в школе света утром не было.

— Нет, — говорю, — неправду она сказала. Не поэтому.

— А почему же?

Я поперхнулся и опять говорю:

— Ме-ме-ме…

Не могу же я ему сказать, что это я помешал Нинке уроки выучить!

Потом он оделся, ушел в комнату и слышу, спрашивает Нинку:

— Дочка, у нас дрова наколотые есть?

— Есть, папа, не беспокойся, — отвечает Нинка. — Ты иди, а то на работу опоздаешь. Ведь обеденный перерыв кончается.

Ушел отец. Я сижу в кухне перед кастрюлей с кашей и мне Нинке на глаза показываться не хочется. А она сама в кухню пришла. Пришла и спрашивает:

— Тебе еще много осталось рисовать?

— Конечно. Я еще за тебя не принимался.

— Ты пока дорисовывай, а я сейчас приду. Ирина спит. Если проснется, то ты меня позови, я во дворе буду.

И опять ушла.

Дорисовал я карикатуру. Нарисовал Нинку, очки ее нарисовал, нос острый, как клювик у воробья. Похоже получилось. Только что-то совсем не смешная карикатура вышла…

Вдруг слышу:

— Ап-чхи!

Если бы в меня из ружья выстрелили, я бы, наверно, выстрела меньше испугался, чем этого «ап-чхи»! Подскочил я, схватил свою шапку и — в коридор, а из коридора во двор.

— Пестрикова! Нинка! — кричу. — Просыпается! Чихнула!

Смотрю: во дворе никого нет. Где же Нинка? Обошел я вокруг дома и вижу: Нинка у сарая… дрова колет! Да колоть-то не умеет. Полено на землю поставит, топором по нему легонько тюкнет. Топор, конечно, после такого удара в середине полена застрянет, вытащить его у нее силы не хватает, и она начинает топором вместе с поленом землю долбить. Долбит-долбит, пока полено пополам не развалится. Тогда она очки на носу поправит и за другое полено принимается.