Молитва («Ты — в сумраке и в блеске вод зеркальных…»)
Ты — в сумраке и в блеске вод зеркальных;
ты — шелест трав и неба синева;
ты — пенье волн, все звуки и слова
в мелодиях призывных и печальных.
Ты — смутный сон веков многострадальных;
ты — явный свет и трепет волшебства.
Ты — грусть моя и жажда божества;
ты — призрак мой в просторах безначальных.
Ты всех путей обманчивый конец,
и всех миров таинственный венец.
Ты — творчество стихий неколебимых;
ты в хаосе блаженный произвол, —
в сердцах людей, неведеньем томимых,
из глубины неведомый глагол.
Скорбь («Я скорби не боюсь, когда она ласкает…»)
Я скорби не боюсь, когда она ласкает
напевами любви миры моих видений.
Я скорби не боюсь, когда она пылает
живым огнем борьбы и гневом разрушений.
Страшит меня та скорбь, которая вползает
трусливою рабой в тайник моих сомнений,
и тени мертвые во мраке созывает,
моих былых надежд отверженные тени.
Средь них, венец надев, царицей самозваной
становится она. И сны печали странной
трепещут перед ней в усилии бесплодном.
Так осенью глухой на кладбище холодном,
как души грешные, над насыпью гробницы
беспомощно кружат испуганные птицы.
Ответ («Любил ли я? Мечтой завороженный…»)
Любил ли я? Мечтой завороженный —
узнав тебя, неравную другим —
я захотел быть гением твоим,
художником души твоей плененной.
Любил ли я? Как мрамор, покоренный
резцом ваятеля, мольбам моим
ты отдалась, не отвечая им:
я создал статую из глыбы сонной.
Боготворя в тебе мою мечту,
я воплотил в твой образ красоту,
я дал тебе все чары женской власти,
всю силу зла, все вдохновенье страсти…
Я был твой раб, твой царь и судия.
Я был судьбой твоей. Любил ли я?
Узник («Он смолоду один в темнице изнывал…»)
Он смолоду один в темнице изнывал
и повторял судьбе напрасные укоры.
И бледный луч небес в его окно сиял,
и грезились ему сквозь зыбкие узоры —
далекие моря, леса, долины, горы…
Так годы шли… Но день, желанный день настал.
Пред ним открылся мир, свободу он узнал
и путь направил свой в манящие просторы.
Всю жизнь изведал он, всем сердцем молодым
он счастье признавал, любил и был любим…
И вот грустит он вновь, как прежде, в дни былые,
и грезится ему: решетка, полутьма,
на каменных стенах узоры золотые —
далекая навек, печальная тюрьма.
Предчувствие («Еще темно, еще далек рассвет…»)
Еще темно, еще далек рассвет.
И жутко мне, и голос мой немеет,
и мысль моя бесславно цепенеет
в чаду земных, неправедных сует.
Но знаю я — стихия мной владеет;
в моей груди нездешний ветер веет;
меня томит невоплощенный бред,
и для него еще названья нет.
Настанет день. Душа порвет оковы;
с нее спадут тяжелые покровы —
греха и лжи презренные дары.
Проснется бог, и творческое слово,
как молния мгновенья грозового,
сверкнет в веках и озарит миры.
Ожидание («Я звал тебя. Душа моя молила…»)
Я звал тебя. Душа моя молила
твоей любви. Казалось, никогда
с такой тоской блаженного стыда
ни с кем еще она не говорила.
И ты пришла… Но сердце изменило.
Мой поцелуй был холоднее льда.
Свиданье нас навеки разлучило,
и как враги расстались мы тогда.
И с той поры — сильнее, безнадежней
опять люблю, зову тебя и жду.
Вернись! Забудь невольную вражду.
Вернись ко мне моей, желанной, прежней:
мою тоску, я знаю, ты поймешь…
Напрасно. Нет. Ты больше не придешь.
Природа («Как жалок ты, как беден и смешон…»)
Как жалок ты, как беден и смешон, —
художнику она сказала властно.
К чему, безумный, лгать? Ты мной рожден —
моим умрешь. К чему желать напрасно
иных красот? Твой смертный взор пленен
наперекор мечте твоей неясной,
моей красой, бессмертной и бесстрастной.
Любуйся раб! И так ответил он:
Великая! Ты можешь все — не это.
Сильней тебя безумие поэта!
За рубежом земного волшебства
оставь лжецам волшебные чертоги.
О, вечная! Без Бога ты мертва.
Ты — истина. Безумцы эти — боги.
Голос («И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады…»)
И голос мне шептал: здесь сердцу нет пощады;
здесь гасит тишина неверные лампады,
зажженные мечтой во имя красоты;
здесь — холодом могил объятые громады,
миров бесчисленных неясные черты…
Здесь молкнут все слова и вянут все цветы.
Пред ужасом людей здесь рушатся преграды,
и мысли падают в обрывы пустоты.
Здесь бреды смутные из мрака возникают;
как тысячи зеркал в душе они мерцают,
и в них мерещится загробное лицо
Непостижимого… И скорбь земных раздумий,
испуганная им, свивается в кольцо,
у огненных границ познанья и безумий.