Она встречала его с надменным, презрительным выражением лица, а он даже и не собирался разговаривать с ней.

— Будьте добры, мне нужен господин Додов, — говорил он сдержанно-вежливо: Матей Матов умел быть галантным.

Она указывала ему на кабинет и уходила, постоянно с чем-то тяжелым в руках, что без конца переставлялось с места на место.

В кабинете его встречал хозяин, сухой маленький человечек с острой седой бородкой и глубоко сидящими крохотными глазками.

— Прошу извинения, господин Додов, но что это за безобразие? — начинал Матей Матов плаксивым тоном, со страдальческой миной на лице.

— Какое безобразие?

— Да этот шум… По целым дням… Жена у меня — человек нервный… Эта пыль, и как раз, когда раскрыты окна… Неужели нельзя в другое время?

— Вот как? Я ничего не знаю. Наверное, жена… Здесь уж, господин Матов, я бессилен. Не могу же я вмешиваться в ее дела.

Он готов был признать, что жена его хватает через край, но ее, мол, невозможно обуздать, как нельзя обуздать взбесившегося быка или сорвавшегося с привязи коня. Он давал Матею Матову понять, что в этом отношении они товарищи по несчастью и нечего-де ему жаловаться, лучше посмотреть на самого себя.

— Дамские штучки, вам это знакомо. Все они одинаковы — вечно хлопочут о порядке.

— Да какой там порядок!.. Лучше не говорите мне о порядке.

И Матей Матов кисло улыбался.

— Все относительно. Зависит от точки зрения…

— С какой точки зрения ни гляди, нельзя же выводить людей из себя.

Физиономия Додова принимала обиженное выражение, и, вынимая перо из-за уха, он лаконично заявлял, чтобы прекратить разговор:

— Как вам угодно.

— Ну что ж, — не сдавался Матей Матов, — я приму меры, пожалуюсь…

— Если вам здесь не нравится, можете съехать с квартиры, — откликался господин Додов, решая окончательно отделаться от непрошеного гостя.

— Вот этого удовольствия я вам и не доставлю.

Разговор мог продолжаться до бесконечности и перейти даже в драку, если бы в такой момент не появлялась госпожа Додова, одного вида которой было достаточно, чтобы принудить Матея Матова к самому позорному и быстрому отступлению. Она окидывала его таким ледяным взглядом, что он незамедлительно оказывался у дверей и произносил, удаляясь из комнаты:

— До свидания, господин Додов.

А тот усаживался за стол и, даже не удостоив его ответным "до свидания", зарывался в свои бумаги. Он имел несколько доходных домов и был чем-то вроде приказчика у своей жены, ибо ничего не делал без ее согласия и, быть может, и без ее прямого приказания.

По всей видимости, он занимался и ростовщичеством, потому что в доме постоянно толпилась самая разношерстная публика.

Матей Матов презирал его искреннейшим образом и часто, думая о его скупости, испытывал желание плюнуть ему в лицо и сказать: "Эх, идиот ты этакий, кому же ты оставишь эти деньги? Зачем вытягиваешь душу из других, когда твоя собственная будет жариться в аду?" Он сознавал, что и сам был не слишком щедрым, и внутренне оправдывал жену, когда та называла его скрягой. Но он-то сделался таким из-за бедности, а этот несчастный зарылся в деньгах и все равно живет, как последний цыган. А его жена, этот вампир, эта, с позволения сказать, европейская женщина воспитана хуже любого нашего извозчика.

Матей Матов приходил в ужас от нее… Никто его так не раздражал, не доводил до такого бешенства, как она. Даже каверзы, чинимые собственной женой, казались пустяком в сравнении с вечным передвиганием всевозможных шкафов и столов у него над головой.

Он не без основания удивлялся, что сегодня было так тихо, но тут же вспомнил, что по праздничным дням после обеда чудовище оставляло их в покое: хозяйка отправлялась в гости к замужней дочери и оставалась там на ночь…

Итак, к полуночи Матей Матов успел уже припомнить все неприятности, причиненные ему этими людьми, и тем как бы исполнил долг по отношению к самому себе. Он собрался с мыслями, взвесил все "за" и "против" и решил, что не может быть снисходительным к этим людям, что будет судиться с ними до последнего, но не станет терпеть их придирок.

Он жизни не жалел для государства, спас его воинскую честь, и оно обязано теперь оградить его от претензий этого субъекта, который пороху не нюхал, а продолжал обирать и грабить людей, проливавших за него же свою кровь. Да!

Он размышлял бы в том же духе до самого утра, если бы внезапно, слегка повернув голову, не увидел себя в зеркале. То было большое зеркало, единственная вещь, полученная женой в приданое, старинное зеркало в золоченой раме, висевшее у кровати. Сначала Матов не узнал себя — так сильно он изменился. Несколько секунд он всматривался, стараясь понять, кто этот незнакомый человек, лежащий, как и он, в постели, похожий на него и тоже смотрящий на него с удивлением. Увидев, до какой степени он изменился, Матей Матов понял: с ним случилось что-то из ряда вон выходящее. Лицо его как-то перекосилось, — а ведь зеркало было ровным, не искажало, — глаза ввалились, а нижняя челюсть отвисла. Что же произошло с ним?

С неприятным чувством, почти с отвращением, он отвернулся. Ему стало ясно, что дело приняло серьезный оборот, и впервые он испытал нечто вроде страха. Глаза его беспокойно забегали, он вдруг испугался одиночества и стал искать взглядом дочь; она задремала, сидя у стола, худая, бледная, со впалой грудью. Он открыл рот, чтобы окликнуть ее, но с ужасом понял, что не в состоянии вымолвить ни слова; потребовалось длительное усилие, чтобы издать звук, будто в горле у него застряло что-то, это усилие мешало сосредоточиться; он даже забыл, о чем собирался спросить. Наконец голос прорвался и зазвучал в комнате, какой-то чужой и прерывистый:

— Вер-очка, что ска-зал сего-дня врач — есть опасность?

Вера вздрогнула, протерла глаза и посмотрела на него с испугом и недоумением. Она догадалась, что он о чем-то спрашивает, но о чем?

Чтобы повторить вопрос, ему вновь пришлось сделать над собой мучительное усилие, и он прохрипел:

— Что ска-зал сего-дня врач — есть опас-ность?

Она подошла и ответила не совсем уверенным тоном:

— Нет, он сказал, что через день-два все пройдет.

Он знал об этом, но хотел лишний раз убедиться: сомнение прокралось в его душу, как разбойник, и совершенно опустошило ее. Мысль его перестала скитаться по лабиринту времени, ощупывать людей и вещи, рыться в мусоре жизни; как подбитая змея, она свернулась и умолкла.

Что это за внезапный разрыв завесы, за которой открылась бездна пустоты? В ушах стоял странный шум, похожий на отдаленный гул бурного потока или на говор приближающейся толпы. Он ни о чем не мог подумать, словно все уже обдумал, и решил, и осталось лишь ждать восхвалений. Все вокруг и в нем самом было смутным, будто мозг его окутало туманом. Хотелось крикнуть что есть силы: "На помощь, люди!"

Но со всех сторон Схмотрели на него слепые глаза молчания, глубокая ночь казалась бездонным колодцем, в который сколько ни опускай ведро, все равно до воды не достанешь. Холодно, сыро — бр-рр! Как долго нужно карабкаться наверх, чтобы достичь ступеней дня, подножия света… Казалось ему, что те прекрасные золотые лучи на вершинах гор, которыми он любовался по утрам, безнадежно угасли, что никогда уже не сможет он до них добраться, не сможет поцеловать их, так же как и они никогда уже не поцелуют, не обогреют его холодеющие ноги. Никогда!

Ему стало так грустно, что захотелось плакать; он закрыл глаза и почувствовал, как дочь вынула остывшие бутылки с водой и подложила другие, горячие.

Сразу же наступило облегчение, и опять стало грустно: вот что значит близкий человек — он тебя и укроет, и присмотрит за тобой в трудную минуту, а мы этого не понимаем, не ценим добра, готовы перегрызть друг другу горло. Как было бы хорошо, подумал он, если бы они его правильно понимали, не злили, дали бы ему возможность осуществить все добрые намерения… Но не отпущено человеку спокойных дней здесь, на земле, и все тут.