– Значит, вы предполагаете, что Пров убил вашего прапрадеда? – пробормотал Андрей.

– Молодой человек, – вновь хихикнул Поморцев, – не хватает еще, чтобы мы с вами сейчас перессорились из-за наших предков.

– Да я не в том смысле, – хмыкнул Андрей.

– Он ли убил или не он, – продолжил краевед, – Аким ли то был или нет. Наверняка теперь сказать нельзя. Но то, что мы имеем полное право предположить подобное, отрицать нельзя.

– А Акима так и не нашли, насколько я понимаю? – поинтересовался Андрей.

– Нет, не нашли, – скрипнул Поморцев. – Весьма любопытен, а по прошествии стольких лет, я бы сказал, даже комичен и еще один факт. Поскольку полиция решительно не знала, что делать с трупом, опознанным ею как Пров Киржаков, она не нашла ничего лучшего, как захоронить его там же, в Погорельцеве, на местном кладбище. И чудное дело – прошло уже полторы сотни лет, а могила та цела. Как будто ждет кого-то. Просто чертовщина какая-то. Впрочем, об этом я уже рассказывал вам во время вашего первого визита.

– Может быть, родственники приглядывали? – предположил Андрей. – За могилой, я имею в виду. Ваши родственники, Поморцевы. Если в семье считали, что там Аким.

– Может, что и так, – охотно скрипнул его собеседник. – Да дело в том, что род Поморцевых давно перевелся. Остался я один. Да и тот бобыль. Еще с довоенных времен никто из нашей семьи в Погорельцеве не жил. Хоть бы даже и за эти годы, а могила должна была прийти в упадок.

– В упадок! – фыркнул Андрей. – Да от нее и следа не должно было остаться. Я был на старом, как они его называют, кладбище в Митрошине. Там нет ни одного дореволюционного захоронения.

– То-то и оно, – хихикнул Поморцев. – А она целехонька. И крест деревянный стоит. Вроде даже как будто с позапрошлого века. Я сам видел. Навещал, так сказать. Чудеса да и только.

При слове «чудеса» Андрей невольно вздрогнул – так не вязалось оно с тем, что происходило в последнее время вокруг него. Он опять вспомнил об Ане, и его сердце в очередной раз сжалось в комок, готовый, казалось, выпрыгнуть у него изо рта. Впрочем, сердечные приступы стали мучить его так часто, что он, похоже, перестал обращать на них внимание. И страх смерти, который их сопровождал, постепенно притупился.

– Что-то вы побледнели, молодой человек, – озабоченно констатировал Поморцев своим скрипучим голосом, внимательно глядя на Андрея.– Может, водички?

– Нет, спасибо, – только и смог выдавить из себя Андрей, зашедшись удушливым кашлем.

Поморцев озабоченно покачал головой.

– Я в порядке, Николай Сергеевич, – пытаясь выровнять дыхание, пробормотал Андрей. – То, что вы рассказали, очень интересно, но…

– Совершенно верно, – тут же подхватил Поморцев, как будто только и ждал того, что Андрей усомнится в ценности его информации, – то, что я вам сейчас рассказал, если, конечно, отбросить в сторону феноменальную стойкость могилы, чему, в конце концов, может найтись какое-нибудь вполне логическое объяснение, косвенно доказывает только то, что в могиле, скорее всего, покоится прах не Прова Киржакова, а безвинно убиенного Акима Поморцева. И большой пользы для вас подобные сведения не имеют. Не похоронен Пров в Погорельцеве, так, может, похоронен в Митрошине. Или вообще окончил дни свои без дома и семьи в какой-нибудь сточной канаве. А у вас, насколько я могу судить по тому, что вы, молодой человек, наговорили мне ранее по телефону, возникло, мягко скажем, не вполне логически объяснимое подозрение относительно того, что Пров Киржаков вообще не умер.

– Не вполне логически объяснимое? – вознегодовал Андрей. – Николай Сергеевич, когда я вам все расскажу…

– Чуть позже, если это возможно, – решительно прервал его Поморцев своим скрипучим голосом. – Старики, знаете ли, народ бестолковый. Прервусь сейчас – могу и не вспомнить всего, о чем хотел вам поведать.

Андрей покорно кивнул и стал слушать.

– Так вот, – продолжил краевед, – в любом случае вы не можете отрицать, что ваша мысль о, так сказать, нетипичном долголетии вашего прапрапрапрадеда не может не вызывать сомнений в… – он замялся, подыскивая, очевидно, более мягкую формулировку, чем просто констатация сумасшествия, – в том, что вы адекватно оцениваете действительность. Все мы с детства привыкли к незыблемым истинам физического мира. И по-прежнему живем под впечатлением сформулированных учеными мужами законов природы, которые не оставляют возможности для всякого рода фантазий. Впрочем, я отвлекся. Итак, в ситуации, когда я стал сомневаться в вашем психическом здоровье, я ни за что не стал бы вам перезванивать только для того, чтобы сообщить то, что я только что вам сообщил. Ибо, повторяю, это не дает ровным счетом ничего для лучшего понимания происходящего. И не является даже косвенным подтверждением вашей теории. Но после вашего звонка я, как ни старался, не смог уснуть. Вспомнил о приметах, по которым был якобы опознан Пров. И тут… – краевед сделал почти театральную паузу, – мне на ум пришли другие исторические события. Из разных времен. Ничем между собой не связанные. По крайней мере, раньше я никогда не объединял их даже мысленно. Я натолкнулся на них в разные годы во время своих исследований, работая с разными документами. Но вчера вечером, когда вы так настойчиво пытались убедить меня в том, что Пров Киржаков все еще где-то здесь, все эти разрозненные факты странным образом соткались в моей голове в некое единое полотно событий…

– Николай Сергеевич… – не выдержал Андрей, которого окончательно утомил витиеватый стиль краеведа.

– Да не перебивайте же, – скрипнул Поморцев, – а то я никогда не закончу. Я изложу сейчас вам эти факты без всяких комментариев, ибо сам своим разумом не в силах выразить то, на что они недвусмысленно намекают. Слушайте же, молодой человек. В революцию был в здешних местах – я имею в виду Курскую область – комиссар. Время не донесло до нас даже его фамилию. Ибо сам он был весьма доволен, когда его называли просто Беспалым.

– Беспалым? – переспросил Андрей.

– Именно, – кивнул Поморцев. – Потому что не было у него фаланги или двух на одном из мизинцев. Так он и вошел в историю – комиссар Беспалый. Жестокостью этот человек обладал неимоверной. Словно, прикрываясь революционной целесообразностью, мстил за что-то личное. Известный факт: Леопольдовы, местные дворяне, о которых я вам уж рассказывал, но не те, конечно, что жили при Прове, а потомки их, были захвачены здесь, так сказать, осознавшими себя крестьянскими массами. Так Беспалый лично проткнул живот молодой барыне штыком. И никому не дал ее добить. Следил, говорят, как она чуть не полдня еще корчилась на дворе, прежде чем помереть. Да барыня-то к тому же была беременна. В общем, двоих – одним ударом…

Андрей содрогнулся, представив описанную Поморцевым картину.

– Но это еще можно объяснить некой классовой ненавистью, хотя, конечно, и в зверском исполнении, – проскрипел краевед. – Но от Беспалого досталось и его же, как говорится, классовым братьям. Испокон веков местные крестьяне вымачивали коноплю в специально вырытых для того ямах, которые наполняли водой. Звались они копани. Дело в том, что растение это весьма ядовито. Что, кстати, и объясняет его нынешнее использование в качестве сырья для наркотического зелья. Тогда, впрочем, из его волокон делали веревки. Но я слишком углубился в малозначительные детали. Так вот, Беспалый, став председателем одного из местных колхозов, заставил селян вымачивать коноплю прямо в заводях реки. Дескать, не по-революционному тратить столько сил, которые запросто могут пригодиться для классовой борьбы, на рытье дурацких ям. Что ж, стали вымачивать, где сказал. В результате вся рыба в реке передохла. Но и это еще не все. Как закончил дни свои комиссар Беспалый, неизвестно. Словно сгинул куда-то году этак в тридцатом. По крайней мере, по архивам получается именно так. Да только в войну объявился здесь же полицай. Вроде как не из местных. Пришел он уже вместе с немцами. Что называется, в обозе. Звали его Однорукий Ганс. Что касается Ганса, то это он сам себя так называл. Видно, в угоду немцам. Уж больно хотел сойти для них за своего. Да, видно, и переименовался, чтобы не ломали языки, выговаривая его подлинное имя. А, может, и имя он хотел скрыть. Не от немцев, понятно, им он служил верой и правдой, а от своих. А насчет однорукого было явное, так сказать, преувеличение. Потому что, как вы, молодой человек, уже, наверное, и сами догадались, не было у него всего-навсего фаланги на мизинце. Зверства его также были неисчислимы. Говорят, иногда даже самим немцам приходилось его сдерживать. Заставлял людей рыть самим себе могилы. Причем особое удовольствие доставляло ему только ранить человека, в живот, например, и закопать еще живого. Подолгу, говорят, смотрел, как земля шевелилась. Кто за ним только ни охотился. И партизаны, и советская войсковая разведка, когда уже фронт подошел ближе. Да только Однорукий Ганс был словно намыленный. Уходил отовсюду. Ввиду особой ценности немцы даже приставили к нему специальную команду. Вроде телохранителей. Потому как его уж в окрестные села без эскорта отпускать стало опасно – убили б его сами люди без всяких партизан и разведчиков, вилами бы закололи. И множество раз попадала та команда с Гансом в переплет. То, забыв выставить караульного, ложились спать в избе. И кто-то, подперев дверь, поджигал домишко. То – тут уж явная была случайность – попадали под авианалет на проселочной дороге. Короче говоря, службисты его из команды гибли, как мухи. Думаю, должность эта не пользовалась у немцев особой популярностью. Наподобие нашего штрафбата получалось. А вот сам Однорукий Ганс всегда оставался невредимым. Точно заколдованный. Говорят даже, что, когда уже немцев погнали отсюда, кто-то из их генералов, чувствуя, что времена для германской армии наступают тяжелые, прикомандировал Ганса к себе в штаб. Вроде талисмана. Дескать, пока он при нем, и генерал уцелеет. Чуть ли не спал с ним в одной комнате. Чтобы только выжить…