– Ну и пусть жёсткая! Мы не стеклянные. Не рассыплемся. Тебе-то что, Григорьич?

– Да мне-то как раз и по барабану, – повёл плечами Витёк. – Я за баранкой, в кресле, с удобствами… Потом не жалуйтесь, что я вас не предупреждал, – опасливо добавил он.

Кумушкин как раз притащил две табуретки.

– Кумэ, Витёк говорит, что в будке ездить стрёмно, – сложив на груди руки, обратился я к Иванычу. – В ней, говорит, только ящики с пивом и замороженные паки запросто гоняют.

– Всё, решили уже, – нетерпеливо отмахнулся кум. – В будке, так в будке.

– Ну, если так, тогда давай, дуй в дом, меняй свой дресс-код на что-нибудь попроще. Будем рисковать!

Иваныч сбегал домой ещё раз. Переоделся. Вышел в шортах и белой майке модной. На груди – алая надпись «СССР». Серп и молот внахлёст. Под рисунком – от всей мировой общественности полезное пожелание: «Янки – гоу хоум!» (в смысле, не уйдёте в дверь, выкинем в окно). Сандалии на босу ногу. О как!

– О-о-о, кумэ! – одобрительно развёл я руками. – Круто, чувак. Прикольная маечка. Так бы и сразу! А то пиджак, туфли…

Покряхтывая, мы залезли в будку. Скорячившись в три погибели, расположились на табуретках. Витёк захлопнул дверцы. Да, действительно, тесновато. И очень неудобно. Поручней нет, держаться не за что. Воздух спёртый, тяжело дышать. Хорошо ещё, окошко в будке имеется. Спасение. Мы раздвинули створку во всю ширину. В будку хлынул свежий воздух.

– Витёк, трогай! – забарабанили мы кулаками по кабине.

Витёк завёл мотор, врубил первую скорость и выжал сцепление. А-а-а-й! Чуть ли не слетев с табуреток, мы с кумом цепко закогтились друг в друга. Рванув с места, «пирожок» клацнул второй, а затем и третьей передачей. А-а-а-й! Ещё рывок. Четвёртая! Лбами с кумом – бабах! Ё-моё! Витёк, изверг. А-а-ай! Мы же не замороженные куриные лапки! Хотя, какие претензии? Нас предупреждали.

Глухо порыкивая двигателем, «пирожок» резво набирал скорость. Будку трусило всё сильнее. А тут ещё и повороты пошли. Не знаю как кумушкин, лично я почувствовал себя картофелиной, гулко тарахтящей в пустом цинковом ведре. Занос влево! По-о-оскакали с кумом на своих дурацких табуретках влево. Занос вправо. Вправо поскакали!

– Шеф! – отчаянно барабанил кумушкин в стенку кабины. – Не дрова везёшь, а!

– Ба-а-арин! – вовсю хлопал я ладошкой по будке. – Виктор Григорьич, слышишь? Не гони так!

Нет, не слышит Витёк! Плохи наши дела. Одно спасение – вспоминать принципы действия неваляшек. Как там у Ваньки-встаньки? Рывок влево – клонись направо, поворот направо – а ты налево заваливайся. Налево, направо, прямо, снова направо, и опять налево! Когда же это прекратится? Где там, блин, этот гадский зообазар?

Фу-у-ух! На прямую дорогу выехали. Полегче стало. Переглянулись с кумом – и грохнулись со смеху! Вы только вообразите себе: летит по дороге «пирожок», а в его будке – двое небритых, досадливо пыхтящих мужиков, которые, плотно обнявшись на табуретках, сосредоточенно ловят повороты и пытаются противостоять болтанке кузова… Тихоокеанские серферы, ангидрид твою перекись!

Но уже через секунду грохнуться нам пришлось уже не от смеха, а в прямом смысле. Очередная дорожная колдобина подкараулила-таки нас на повороте и шлепком отправила в глубокий нокаут. «Трэм-тэм-тэм-тэм!» – вздрогнула и рванулась куда-то в сторону будка. «Гви-и-иик!» – взвизгнули покрышки. «Грэмс-бэмс!» – гаркнули табуретки и выпрыгнули из-под нас, словно перепуганные необъезженные табунные лошади. А-а-а-а! Слетев с табуретки, я спикировал в левый угол будки, плюхнулся на пол и, проехав на животе – бэмс! – глухо уткнулся лбом в стенку кузова.

Слышу, под ухом: «Га-га-га! У-а-га-га-га! Буу-а-га-га-га!» Я потрусил головой, сгрёбся на карачки, поднял глаза. Смотрю, кумушкин на полу распластался, ляжку отбитую трёт, табуретка между ног, ржёт гад вовсю, гагакает!

– Иваныч, сволочь ты такая, чего ржёшь-то?! – воскликнул я и перекатился на бок. От плеча до колена тело горело сплошной ссадиной. – Ну тебя! Хаханьки ему!

– Га-га-га! Буу-а-га-га-га! Агх-ах-ха! – сотрясаясь от хохота, не мог успокоиться кумушкин. – О-х-хх, Николаич, ты бы себя видел в полёте! Это рок-н-ролл, говорю тебе! Не-е-е… не рок-н-ролл… хоккейный матч с канадцами! Будка – бух!, табуретки – хренак в сторону!, ты на пузе, как хоккеист на льду, чес слово – швырг в угол, котелком в кузов – дрынк! – размахивая на полу руками, хохотал кум.

– Оч-чень смешно, – бурчал я, лёжа на пыльном линолеуме и потирая отбитый висок. – Я твоего хомячка уже заранее недолюбливаю. Поехали на базар, называется. Всё-таки нужно было раскошелиться на такси. Не обеднели бы. Ну его, такой боулинг!

– Ох! – успокоился наконец кум и ладонью вытер пыльный лоб. – Ох, ляжки мои, ляжки-и-и… Не обеднели бы, Николаич, сто пудов, не обеднели бы! Отныне всегда и безоговорочно я согласен на такси. Ох, ляжки мои, ляжки-и-и…

***

Наконец-то «москвичонок» скрипнул тормозами, фыркнул и остановился. Хлопнула водительская дверь. Шурша сандалиями, Витёк обошёл машину и распахнул дверцы будки. А там – мы с кумом – два тусклых, помятых индивидуума, с запылёнными лицами и радостными глазами. Лежим себе на полу, подняться уже и не пытаемся. Счастливые! Наконец-то нас вызволят из этой негостеприимной железной коробки!

Витёк так и прыснул со смеху:

– А я вам что говорил, мужики? Предупрежда-а-ал, летать будете, как яблоки в порожней бочке!

Первым из будки выполз кум:

– Да кто же знал, что это такая жесть…

– Вот всегда так. Не слушает молодёжь старших, а потом сама же и страдает, – продолжал нравоучать Витёк.

За спиной у кума в будке зашуршала огромная пыльная побитая мышь – я. По-пластунски я выполз из будки, вывалился на чистый воздух. Снова на карачки – плюх! Медленно приподнялся, сфокусировал взгляд на кроссовках. Нетвёрдой поступью упёрся в тротуар. Видимо, у кумушкина вестибулярный аппаратище покрепче моего. Вон, смотрите, стоит, отряхивается, уже и не качается. Удержав равновесие, я робко выпрямился… Есть. Ура! Под ногами незыблемо протянулся тротуар.

Христофор Колумб, старина, как я тебя сейчас понимаю!

***

Про всяк случай попросив Витька немного обождать, мы с кумушкиным отправились на рынок. Зообазар бурлил своей воскресной жизнью. Кого тут только не продавали! Тут тебе и цыплята (нужно кума поддеть, может, нужны?), и рыбки, и щенки. Котята, крысы. Павлин вон сидит, важный такой, хвост распушил. Для посетителей старается. Сколько за павлина хошь, мужик? Сколько-сколько? Пятьсот баксов? О-о-го! Не-е-е, павлин нам точно не нужен. Протискиваясь в толпе, идём с кумом дальше, вглубь рынка. Идём, и шарим глазами по рядам, где тут россыпи драгоценные, хомячьи, затаились.

– Ку-у-умэ, – дёрнул я Иваныча за мизинчик. – Ты видишь где-нибудь точки с хомяками? Я что-то не вижу. Сидит, хомячок, бедолага, у какой-нибудь злой торгашки, ждёт не дождётся. Где кумушкин, мол, пропал? Когда придёт, домой заберёт?

Искусно маневрируя в толпе, кум пыхтел где-то сзади меня. И подозрительно молчал. Я продолжал разглагольствовать:

– Хомячо-о-ок! Где же ты, а? Где ты, единственный? К тебе рвётся раненое сердце Иваныча!

Кум уже давно должен был ответить какой-нибудь острой отговоркой, но он почему-то не реагировал. Сохранял обет молчания. Неспроста всё это. Ой, неспроста! Так и есть. Я-то думал, поездка в будке – последнее на сегодня потрясение. Ан нет! Как не заладятся сутки, так и идёт кувырком целый день.

– Ку-у-ум, – тронув меня сзади за локоть, полушёпотом просипел Иваныч.

– А-а-а, – таким же полушёпотом откликнулся я.

– Тут это…

– Хомяков нашёл?

– Не-е-е… У меня это… проблема. Я это… деньги дома забыл.

Я резко остановился.

– Как забыл?

– Вот так. Забыл! И всё. Портмоне во внутренний карман пиджака спрятал. А пиджак-то переодел. Оно там и осталось. А у тебя что, тоже нет? Ну, какого-нибудь вшивенького полтинничка, а? Или стольничка?

Я был в шоке. Получается, напрасно летали по будке. И теперь уже точно было не весело.