— Ну что вы, Маргарита Александровна. Не ранен, жив-здоров, того и вам желает. — Сухарев все дальше уходил от правды, но только этого ему и хотелось. «Повезло Старшому», — завистливо подумал бы об убитом Коркине, однако данная мысль не успела получить продолжения. Он шел не по запасному ходу, а по единственно главному, и пули свистели над головой, как ни сворачивай.

— Сколько же вы ехали? — спросила она, столь же легко углубляясь в себя, и он понял, о чем она спрашивает: у нее имелся свой мысленный отсчет времени.

— Трое суток, даже с лишком, — ответил он более поспешно, чем следовало, и она тотчас уловила это. — В Варшаве заминка вышла. А дальше быстро шпарили, экспресс прямой недавно пустили.

Она мгновенно сосчитала:

— Значит, вы видели его второго числа? Он что-нибудь написал сейчас?

— Понимаете, какая петрушка получилась, — неумело и все глубже запутывался Иван Сухарев. — Я слишком неожиданно выехал. А его как раз перебрасывали по новой дислокации, правду вам говорю. Мы даже поговорить толком не успели, только по телефону адрес записал.

— Так вы не специально приехали? — облегченно обрадовалась она, подсказывая ему путь спасения.

Сухарев вытянулся по стойке «смирно»:

— Так точно, Маргарита Александровна, у меня же попутная командировка, разве я вам не доложил? Меня за пишущей машинкой послали. Вот она стоит, уже раздобыл… Это же дикость, в штабе полка нет пишущей машинки, даже наградные листы приходится от руки писать. А тут как раз писарю пальцы осколком оторвало, совсем зашились. А мой дядя двоюродный в тыловом управлении служит, он обещал достать списанную. Вот майор Петров и говорит: поезжай…

— Второго числа? — переспросила она, сосредоточенно наматывая прядь волос на указательный палец, и этот беспомощно-прекрасный жест вконец доконал его. — Я вам верю. И я последнее письмо получила как раз второго от двадцать восьмого марта. И вот уже три дня, как нет нового письма, я ужасно волнуюсь.

— Ну, три дня на войне ничего не значат, — пробовал схитрить Сухарев, не ведая, как будет теперь добираться до правды.

— Вы не знаете Володю. Он пишет каждый день, особенно в последнее время, когда теперь подходит срок. Он так волнуется за нас. Вы не представляете, какой он заботливый отец.

Сухарев утвердительно кивнул, хоть в самом деле не мог представить себе такого коркинского состояния. Жалкая мысль мелькнула: сбежать отсюда, чтобы никогда не знать всего этого, но комната (он огляделся) была узка и длинна, заставлена старинной мебелью, так просто отсюда не выберешься, да он и не хотел теперь. Его расползавшиеся мысли не подсказывали нужных слов. Он сглотнул свой трепетный страх.

— Письмо могло задержаться, это бывает, — ответил он, не думая.

Она подняла лучистые глаза и откликнулась подтверждающей улыбкой:

— Разве я не понимаю? И все равно волнуюсь, смятена, хотя мне сейчас никак нельзя. Поэтому он и пишет каждый день. Ведь эта неведомая жизнь, она еще не появилась в мир, но уже имеет такие высокие права… Он тоже чувствует это.

Она торопилась сказать сразу обо всем, и он внимал с замиранием: таких слов и на свете не было, он один впервые и слышал их. А еще он оттого замирал, что необыкновенные слова эти были уже ложью, а ведь правда, когда он в конце концов к ней подберется, и ему открывала дорогу. Он не успел додумать эту запретную мысль, потому что Маргарита Александровна продолжала:

— Он дает мне в письмах советы, это ужасно трогательно, не правда ли? Словно вы, мужчины, понимаете в этих делах… Я сейчас так углубилась в себя, что иногда мне кажется, будто я постигла главную тайну существования… Вам не ярок этот свет? — встрепенулась она. — Тогда подвигайтесь ближе. Нынче на дворе такая серость, что я должна была ее высветить. И работа у меня сегодня тонкая. Ах, о чем это я? Сама перебилась.

— Вы говорили о тайне, — напомнил он, так бы век тут сидел и слушал ее, смотрел бы в ее втягивающие глаза.

— Да, это самая главная тайна. И в то же время она предельно проста. Люди должны научиться понимать сопричастную жизнь. Вот как я его по ночам слушаю: как он ножками и ручками колотит, на нем я и открыла… Это и есть самое важное: наша всеобщая всечеловеческая сопричастность… Оттого я и волнуюсь, что три дня уже ничего нет. Я даже к Вере Федоровне вчера ходила, — он догадался, что она говорит о его матери. — У них телефона нет, сняли на оборону. Она тоже ко мне частенько заглядывает, нам-то он чаще пишет, хотя я корю его за это, и он понимает… Перед войной я ее почти не знала, но сейчас она самый близкий мне человек после него.

— Как же вы могли знать ее перед войной? — спросил Сухарев и подумал, что придется идти отсюда к матери и там будет еще труднее. — Разве вы с Коркиным?..

— Конечно же, — нетерпеливо и открыто отозвалась она, повторяя свой жест с наматыванием пряди волос на палец. — Мы ведь в школе вместе учились, с восьмого класса, его тогда к нам перевели в шестьсот восемнадцатую… Он первый ученик, надежда школы. Все девочки наши были тайно в него влюблены, а я страдала, хотя он сразу выделил меня. Так что у нас давно началось. А в первый же день войны мы сразу повзрослели на сто лет. Потом я была в эвакуации с институтом в Фергане, и мы потерялись. Он то ли выбыл из части, то ли в госпиталь попал, а я в это время уехала в Азию, почему-то решила поступить на восточный… сама до сих пор не пойму. Фергана связана для меня с тягостными воспоминаниями: похоронила там маму. И Володи нет. Кому из наших одноклассников ни пишу — нет и нет. Представляете себе, я даже чуть замуж там не выскочила после похорон. Это я-то и без Володи? Подумать смешно. Я впервые в жизни осталась одна и утратила руль. Ведь я под приглядом Игоря росла, это мой старший брат, всегда ощущала его старшую руку. Они оба в моей жизни: Игорек и Володя. Оба во всем первые, к тому же Игорек полиглот. Зато Володя сильнее как исследователь, а в Игорьке развита авантюристическая жилка, хотя он на четыре года старше нас с Володей. Игорек после Испании пошел на особую работу, показывался дома от случая к случаю, я ревновала его к Валентине — это жена его, знатная ткачиха, у них уже сыну третий год. Но я снова вас заговорила.

— Нет, нет, продолжайте, прошу вас, — умолял Сухарев, ибо ее рассказ давал ему возможность не отрываться от ее лица.

— Далекая Азия, и я одна. Похоронила маму. Игорь, видимо, столь же далеко, сколь и секретно, от него ни строчки, разве что случайная записка, не заплутавшаяся в подметке башмака. Раз в два месяца можно звонить по определенному телефону, чтобы справиться: жив ли он, да и то не мне, а Валентине. Последние разы отвечали самым туманным образом. Володя вообще не пишет ни по каким адресам. Ферганский жених делает предложение, это как испытание судьбы. И вдруг: письмо от Володи. Он сам меня разыскал. Через два дня денежный перевод на тысячу рублей. Во мне тотчас пробудилась цель, я бросила японский язык и сразу в ваш корпус. Но что это я? Надо же хоть чайник поставить, вы же с дороги, — она улыбнулась виноватой и гордой улыбкой, заново ослепив его. Она одаряла его, ничего не лишаясь сама, ибо само ее существование и было высшим даром его судьбы. И хотя она готовилась стать матерью, в ней ощущалась отдаленность от всего плотского, земного. Вот оно, нужное слово: она была неземной, так Сухарев и порешил о ней. Она сияла перед ним, как недосягаемая вершина, на которую ему суждено смотреть лишь из темного ущелья. Нет, обо всех этих мыслях надо забыть, не чета он ей, нет и нет!

И потому от чая пугливо отказался, до того ли было в его смятенности. Маргарита Александровна ответила укором:

— Все равно я вас так не пущу. Вы мне еще ничего не сказали. Расскажите хоть наугад — как он теперь выглядит? Я не видела его уже пять месяцев, с самого Сандомира. А нагнала его еще за Днепром…

Да, крепко у них завязано, ни о чем этом Сухарев не знал. Он попал в дивизию из госпиталя полгода назад, срок вполне достаточный на войне, чтобы обрести фронтовую дружбу и довериться ей. Что знал он о фронтовом друге? Свой парень: с ним и за «языком» ходить, и выпить, и сплясать — что может быть выше такой окопной дружбы! Но теперь он слушал рассказ о другом Коркине и никак не мог соотнести его с тем, которого знал, потому что два этих образа никак не соприкасались в знакомый ему по окопной жизни. Впрочем, сейчас это уже не имело значения, пуля на всем поставила точку.