— Позовите, пожалуйста, Нину, — снова закричал он.

— Я слушаю. Кто это?

— Вы знаете Маргариту Пашкову?

— Что-нибудь случилось? Где она?

— Она у себя дома, — облегченно продолжал он, а сам уже рвался в комнату. — Я тоже тут. Ей плохо, я боюсь за ребенка. У нее убит муж, если сможете, придите… Вы близко?..

— Володя?.. — вскрикнула Нина, и дрожь ее руки дошла по проводам до Сухарева. — Я сейчас.

И к дивану вовремя поспел, подскочил и увидел, как волна пробежала по ее телу от груди к ногам. Что-то дрогнуло в ее неподвижности, Маргарита Александровна выгнулась дугой, складки халата натянулись, и живот поднялся страшным бугром, словно бруствер, заслоняющий от пули. Она раскрыла рот, заглатывая воздух, и покатилась с дивана. Он едва успел подставить руки, ему удалось смягчить удар, она упала не животом, а боком и вытянулась на полу, слепо водя руками по темным паркетинам. Все же она за что-то зацепилась при падении, расцарапала или рассекла нижнюю губу — не разглядеть за натекшей кровью. Он схватил тряпочку, утишая кровоточащую ранку. Один раз ненароком дотронулся пальцем до податливой припухлости губы и тут же с испугом отдернул руку.

Он сидел перед ней на полу и тупо глядел на темную лужу, которая, он не сомневался, вытекала из нее и расползалась под халатом и по паркету. Наконец раздался звонок.

Нина управлялась уверенно и быстро. Сухарев воскрес под ее началом, и, хоть команды были непривычными, все же это были команды, он исполнял их прилежно и облегченно.

— Нет, нет, садиться ей нельзя. Поднимайте плечи, а я ноги, осторожней с животом… Не вытирайте на полу, это нестрашно, воды отошли. Надо дать ей капли, возьмите с комода. Теперь берите нож, не бойтесь, не бойтесь, разожмите зубы. Смелей же… А я ложкой, вот так… Она сейчас ничего не чувствует, у нее окаменелость. Конечно, надо вызвать врача, нет, не врача, «скорую помощь»… Вернитесь, смотрите, чтобы она опять не упала, я сама позвоню…

Лицо Маргариты Александровны с углубившимися чертами оставалось неестественно белым и застывшим, будто кусок мрамора. Сухарев не в силах был оторваться взглядом от этого лица.

— Какая она… — начал он и тут же пресек себя, потому что не имел еще права на такие слова при чужих.

— Какая? — настороженно спросила Нина: ей послышался упрек в голосе Сухарева, словно бы он видит то, чего не видит она.

Неземная, хотел бы сказать Иван Сухарев, но слов у него таких отродясь не бывало, чтобы выражать свои чувства, и вместо того он ответил:

— Усталая.

— Ей сейчас плохо, но пока ничего страшного. Важно, чтобы ребенок не пострадал. Что же они не едут?

— Это я виноват, — сказал Сухарев, и тут же раздался звонок.

Санитары по-хозяйски оттеснили его, не давая даже подержаться за носилки, а один из них, пожилой и сутулый, посмотрел на него с молчаливым сочувствием, будто пострадавшая была близким человеком Сухареву, и этот добрый взгляд обжег его, оставив долгий след в теле.

Низкая желтая машина отъехала от подъезда. Сухарев и Нина остались на улице. День клонился к вечеру, крыши домов приблизились к небу. В воздухе пахло сыростью. Прохожих было немного. По той стороне улицы бежал мальчишка. «Братиславу взяли, Братиславу!» — кричал он, раскручивая в воздухе портфель.

Из-за поворота выполз трамвай, с дребезжаньем проехал мимо. Сухарев проводил его глазами, машинально откладывая в память номер: 37.

— Хорошо еще, что она на втором этаже, — заметила Нина, — всего десять ступенек, меньше тряски.

— Это я виноват, — продолжал Сухарев свою взбудораженную мысль. — Надо было по-умному, а я не приготовился, никак не знал, что она в положении.

— Чем же вы виноваты? — с готовностью перебила Нина. — Разве вы могли сказать по-другому? Как бы вы ни сказали, было бы то же самое, — она тайно разглядывала его китель с орденами, выглядывающими из-под шинели, и улыбнулась. — Вы, верно, проголодались? Пойдемте ко мне, я разогрею обед. И остановиться у меня можете…

— Никак нет, — браво отчеканил Иван Сухарев, безответно скользнув взглядом по ее худенькой, почти безгрудой фигурке. — Сейчас не могу. Мне еще к матери топать.

— Господи, — померкла Нина. — К его матери?..

5

Тот же старый дом с облупившимся фасадом, пологая лестница, щербатые ступени. Ведь он сам по трезвому размышлению определил, что сначала навестит Маргариту Александровну, а уж после отправится к матери. В такой последовательности ему легче придется с его попутным горьким поручением. Мать, само собой, будет переживать, поэтому к ней надо идти потом, а Маргарита молода, ей-то что. И еще неизвестно, какая она жена, законная или полевая?..

Вот сколь умно рассудил. Все предусмотрел.

Но жизнь и тут сюрприз уготовила. Он не знал, что Маргарита Александровна беременна, даже предположить не мог, а увидев это, несколько подрастерялся. Все заготовленные слова, которые он еще в поезде у окна сочинил, из головы выскочили.

Но он-то враз смекнул про себя, что дело тут не в ее положении, а в ней самой. От нее самой он и подрастерялся малость. Маргарита Александровна сидела в старом кресле и метала розовые распашонки. Огромный ее живот, выступавший вперед, прижимавшийся к ляжкам, придавал этому занятию глубокий, я бы сказал, трепетный смысл. Она не понукала его, пока он, путаясь от собственной ослепленности, уставлял на пол пишущую машинку, стягивал шинель и следил сапогами по паркету, только подняла голову и смотрела с терпеливым ожиданием, как он топчется под вешалкой. Высокая стоячая лампа с матерчатым абажуром, подвинутая к работе, бросала рассеянный боковой свет, накладывая на лицо мягкие полутени и в то же время выразительно подчеркивая его скульптурность. Как описать эту неизъяснимо-хрупкую гармонию линий, их несказанно-совершенные переходы, их глубину и воздушность, лучезарность, озаренность и прочая и прочая. Сухарев и не видел таких никогда, разве в заграничном фильме или во сне голубом.

А теперь это было перед ним наяву, даже не то, что было, а нежданно предстало, и светилось, и трепетало. Он тотчас ослеп от сияющей огромности ее глаз, золотистости волос, всей просветленности ее лица. Он словно бы врасплох ее застал, но оно, это несказанное лицо, будучи углублено в себя, вместе с тем было и открыто всему миру. На лице не таилось тайны, но оно выражало такое, что было ведомо ей одной. И оно раскрылось навстречу ему выжидающим взглядом. Нет, все же была в прелести этого лица какая-то внутренняя загадка, связанная, видимо, с его строением, но не разгадать той загадки капитану Ивану Даниловичу Сухареву. Он застыл, не в силах смотреть в эти лучистые глаза, ему казалось: он тотчас захлебнется от сухости в горле.

А слова-то, как уже сказано, из головы повыскакивали.

— Здравия желаю, — поспешно начал он, чтобы спрятать свою ослепленность, и все напрасно пытался отвести глаза, ибо даже при своем солдатском положении понимал, что бывают такие взгляды, которыми стыдно смотреть на женщину, да еще когда она с животом. — Разрешите представиться, капитан Сухарев. Только что из Германии, прибыл на сорок восемь часов, мы со старшим лейтенантом Коркиным в одном полку… — и сбился с заготовленной мысли, продолжая пожирать ее глазами, потом снова спохватился и уставился в пол, разглядывая сапоги. — Как бы не наследить у вас…

— Так вы от Володи? — радостно дрогнула она, отложив шитье и тронув рукою волосы, лицо ее при этом обнаженно осветилось до предельных своих глубин. — Я так и подумала, как вы вошли. Только одно скажите, он ранен, да? Но он жив?

— Так точно, живой! — Сухарев обрадовался, что лжет не по доброй воле, а по высшему указанию, и широко улыбнулся.

Вот она, судьба-индейка, — куда выворачивает.

— И даже не ранен?! — Она требовательно вглядывалась в него, тянулась к нему руками, взглядом и вдруг раскрылась ответной улыбкой, от которой у него под ложечкой засосало.

Он не уловил сомнения в ее уверенном тоне и потому продолжал: