Иное дело сам Сухарев. Он был меньшинством даже в меньшинстве, то есть явным исключением. В таких случаях он не только не спускал пара, а усиленно цеплялся за свое воспоминание. Лишенный самоанализа в юности, он с лихвой наверстывал упущенное после тридцати пяти, когда завершился процесс первоначального духовного накопления. Он впивался в воспоминание в начинал самострастно расковыривать его.

Вот когда он вцепился в тот далекий апрельский день. Конечно, не в том дело, что Володя Коркин погиб — он ли один? А в том дело, что он, Сухарев, приехал рассказать о смерти друга людям, которых он не знал, — и как же он провалился! Ворвался в дом, солдафон несчастный, наследил своими (своими ли?) сапожищами, наколбасил, порушил.

События того дня отчетливо воскресли в памяти, словно это случилось не двадцать пять лет назад, а на прошлой неделе, — и все это воскресло, едва он сказал вслух о матери. Как нагло он ввалился к ней, какой бездарный тост предложил: за победу, мамаша! И она стерпела, не выгнала прочь с его американской тушенкой. А Маргарита Александровна? Недаром ты о матери сначала вспомнил, с Маргаритой-то Александровной еще стыднее было. Ведь еще в Древнем Риме на домах рожениц вывешивали предупредительную надпись: «Этот дом является священным убежищем». А ты вломился, ослеп при виде ее лица и тут же подло подумал, что она теперь свободна и, следовательно, может достаться ему. А какую самодовольную записку ей написал: о хвосте не беспокойся, слово-то какое хамское! И подарков нахватал в больницу, чтобы купить ее благодарность, и после продолжал свои домогательства да еще мерзко использовал имя погибшего друга в письме, чтобы добиться ответа. Слава богу, она промолчала.

Он казнил себя, не зная меры и без надежды на снисхождение, но почти сразу сработал автоматизм самооправдания, который до поры до времени незримо сидит в нас и услужливо приходит на помощь в убогие наши минуты. Разве он виноват, это не он, это пуля виновата, а он просто ослеп при виде Маргариты Александровны, все слова из головы выскочили — что в том стыдного? Влюбился в беременную, ну и что? Помнится, это уже было у кого-то из американцев, только у Сухарева был свет в апреле и об американце таком он и слыхом тогда не слыхивал, равно как и про римские надписи…

А стыдная волна не отливала, хоть он притерпелся к ее жару. Не первый раз являлось это воспоминание, но до сих пор ему удавалось отмахнуться от окончательных выводов, ибо все скрашивалось той безответной любовью… Но сегодня есть повод покончить с этим. Давай же разберемся спокойно, без надрывов и переборов.

Сухарев изготовился к единоборству с самим собой: извлек из чемодана бутылку виски, шоколад. Пригубил.

Итак, начнем, пожалуй. Ты ляпнул? От этого никуда не денешься. А что? Если бы по-умному сделал, что переменилось бы? Легче бы им стало от своей интеллигентности? Логично? Пока да. Допустим. Но ты, кажется, сказал о пуле. Разве может быть виновата пуля? Как можно обвинить кирпич, упавший на прохожего? Значит, есть кому ответить за пулю?..

Самобичевание, похоже, получалось жалким, вымученным, а ему бы хотелось поглубже да с вывертом, чтобы обнажить себя до предельной глуби и найти в том обнажении сладостное упованье или безжалостный суд на будущее. Но слишком много случилось наслоений на данном эпизоде, тут всегда можно было вывернуться с отвлекающим ударом. Зато яснее стали причины дорожного сну: Поль Дешан и Володя Коркин погибли в один день — и приснились в одном сне… Ладно, что было, то было, тогда ворвался и наследил, а нынче привез радость вдове. Баш на баш, расквитался за старый промах. Тогда кричали звериным воем, валились с дивана, а нынче такое же известие — радость для одинокой души. А что: вырваться из безвестности смерти — разве не радость? Пенсия… А награда? — немало наберется сопутствующих посмертных радостей. Вот ты и ушел от своего стыда. Самокопания не получилось, вместо того справил праздник мелкого себялюбия, можешь дохлебывать виски, ты заслужил свою порцию.

Стыд в самом деле незаметно оставил Сухарева, а вместо него вернулись раздумья. Черт возьми, это же надо, такое совпадение, день в день… Пуля вылетела из ствола и, вспарывая воздух, устремилась к цели. Володя Коркин упал в борозду у чужого столба, и Пашков, он же Дешан, со связанными руками рухнул на чужой бетонный пол, может статься, в ту же минуту. Сорока дней не хватило им…

Сухарев решительно отстранил бутылку. Неужто еще не понимаешь, дуралей? Надо немедленно позвонить полковнику Куницыну и узнать у него о вдове. Ведь живой человек двадцать пять лет ждал этой справки, фу, черт, это же не справка, а человеческая жизнь, пробитая пулей. И она ждала все эти годы. Кто она? Чем жила? На что надеялась? А ему было жаль потратить субботу?..

Он растерянно схватился за телефон, вот оказия, номера не записал. Сухарев взволнованно подошел к окну, чтобы увидеть Кремль во всю ширь. Вот, оказывается, в чем дело, продолжал думать он, послушно следуя по поверхности мысли. Та пуля грызла его. Она вырвалась из черного ствола, но не остановила смертного полета, ибо готов иной спусковой крючок, готов и взведен, достаточно бросить слово — и будет нажата кнопка…

Сухарев посмотрел на стены и башни, раздвинувшиеся перед ним. Спокойствием и величавостью дышали стены в этот полуденный час. Машины, автобусы пестро и шумливо суетились у их подножья, но ничто не могло поколебать их застывшую стремительность. И это державное спокойствие постепенно передавалось герою. Наша жизнь измеряется деяниями и потому — за дела! Шагом марш в библиотеку — хватит киснуть! По дороге отключить все тревоги, а то слишком разболтался за нынешними воспоминаниями: то в жар, то в холод — непозволительная роскошь в наше кипучее время. Уравновеситься, углубиться, войти в рабочее состояние, но прежде исполнить предыдущую галочку — звонок.

26

Рука уже не колебалась, набирая знакомый номер. Профессор Харитонов оказался на месте, собственноручно сняв трубку. Высокие договаривающиеся стороны выразили взаимную радость по поводу того, что они слышат друг друга, затем, как водится между интеллектуалами всего мира, разговор зашел на вечную тему: о погоде. Какая она в Москве, а какая в Мюнхене? Московская погода всенепременно лучше.

Шла, так сказать, предварительная разминка двух могучих подбородков. Но вот была предпринята первая разведка словом.

— Я перед отъездом посылал вам экземпляр, — так начал Сухарев, вызывая огонь на себя. — Плоды полунощных размышлений. Вы уж не обессудьте. Надеюсь, у вас сейчас не слишком худо со временем, Аркадий Львович?

— Что у нас сегодня? — радостно ответствовал Харитонов. — Суббота. А что полагается по субботам делать? Между прочим, ходить на вернисажи. Или устраивать завтрак на траве. Вы что предпочитаете, Иван Данилович?

Сухарев униженно тянул свой воз, делая вид, что не понимает ответных ударов противника.

— Вы же сами меня торопили, Аркадий Львович. Статья-то плановая, я надеялся…

На этот раз Харитонов пустил ответную очередь, настолько длинную и усложненную, что невольно возникала мысль о холостых патронах, пущенных на направлении отвлекающего удара.

— У нас все планово, — похоронно заметил Аркадий Львович Харитонов. — Вы знаете, как художников планируют? Цена холста идет по квадратным метрам. Качество красок, их гармония при этом нисколько не учитываются. Пишешь ли ты кровью или примитивным суриком за рупь двадцать — кому какое дело? Важны квадратные метры, в них корень. Вы не желаете записаться в художники, Иван Данилович? А то у меня появились некоторые связи в художественном мире, могу составить вам рекомендацию, разумеется, с наилучшей стороны…

Сухарев всегда говорил о себе: если б можно было только писать — и не печататься! Увы, печататься было столь же необходимо, как и писать, иначе не совершалось акта самоутверждения, которое являлось необходимым хотя бы для того, чтобы доказать другим, что ты есть нечто и продолжаешь существовать на этом свете и даже двигаться в заданном направлении.