В широком низком кресле сидели Иза и Зубов, сплетенные в объятии, словно слившиеся друг с другом в жгучих поцелуях. Сверкавший сбоку на стене канделябр со всей жестокой ясностью освещал эту сцену.

Заслышав скрип двери, Иза вырвалась из объятий любовника и, встав с кресла, точно окаменела на мгновение.

— Я не мешаю, продолжай развлекаться, — бросил он, с галантным поклоном отступая за порог.

Она сделала несколько шагов ему вслед, словно желая что-то сказать.

Он медленно удалялся машинальной походкой обреченного на казнь.

В эту минуту, совершив над собой мучительнейшее усилие, он вырвал ее из своего сердца навсегда. В душе его умерла красавица, о которой он мечтал с детских лет. Он похоронил ее вместе со своими юными грезами, надвинул на могилу ее каменную плиту презрения. Та, которую он потом встречал в жизни, была ему совершенно чужда и неинтересна, — она представлялась ему только чужой любовницей, каких нетрудно было встретить на каждом шагу в тогдашнем свете. Он не старался ее избегать и, когда они встречались, был с ней вежлив, как полагалось, и с улыбкой на губах смотрел на нее незамечающим, холодным взглядом.

Какое было ему дело до того, что Зубов с того памятного вечера не показывался больше ни разу во дворце, что Цицианов снова попал в милость, что вокруг нее стал вертеться, ища ее благосклонности, близкий друг короля, на редкость красивый американец, кавалер Лайтльплэдж, особа довольно таинственная.

Он почувствовал себя далеким от этих мелких любовных огорчений, тревог и волнующих ожиданий благосклонного взгляда возлюбленной. С еще большим усердием отдался он служению долгу и напряженной работе. А ее было так много, такой богатой результатами и в то же время опасной, что, казалось, с увеличением преград рос и он сам и удесятерялись его силы и холодная, рассудительная отвага. Никому не пришло бы в голову подозревать в этом модном франте заговорщика и якобинца. Дни и ночи он был у всех на глазах; слонялся по городу, простаивал часами вместе с другими у кафе, прогуливался с дамами, бывал на балах и ассамблеях. По ночам же его видели то за «фараоном», то у Анквича на вакхических пирушках, то на попойках с союзными офицерами. Он не брезгал даже обществом отъявленных прохвостов и взяточников, отдавал дань и любовным приключениям. В свете даже пошел слух о его романе с графиней Камелли, которая слишком выделяла его своей нежностью, хотя он не гонялся за ее милостями. Словом, жил по-модному, шумно и весело, появляясь во всех видных местах. Это была, конечно, только маска с целью обмануть чересчур любопытные взоры, чтобы действовать свободнее на пользу дела. Случалось, что он в течение часа успевал показаться в десяти местах, а потом, преобразившись до неузнаваемости, отправлялся с Кацпером по корчмам и постоялым дворам, или с отцом Серафимом на многочисленные разведки и вербовку солдат, или украдкой пробирался с важными докладами к Дзялынскому, оказывал приют изгнанникам и отправлял под самыми разнообразными прикрытиями в Варшаву и южные воеводства целые транспорты оружия, фуража и людей. И, несмотря на эту неимоверно изнурительную работу, постоянную лихорадочную спешку и подстерегающие на каждом шагу опасности, он чувствовал себя прекрасно, исхудал только так, что однажды у входа в кафе Воина, подтрунивая, заметил ему:

— Ты стал похож на живые мощи. Знаю, брат, твоя болезнь называется «лихорадка Камелли».

— Ты не угадал, — она называется «долг»! — ответил он прямо. — Я как раз искал тебя. Как обстоят дела с нашей компанией по игре?

— Приказала долго жить. Мне пришлось отдать еще в придачу часы моего покойного батюшки.

— Судьба изменчива. Хочешь попытать счастья вот с этим офицериком, что стоит на том углу? Его зовут Иван Иванович Иванов. Это приятель Качановского.

— Я пробую счастье с самим чертом, если только у него звенят дукаты в кармане. Но у меня так сложились дела, что сейчас я гол до нитки. Разве что сыграть в ламберт на орехи.

— Ну вот, я закладываю основание новой компании, — ткнул ему Заремба в руку тяжелый рулон.

— Что же я должен выведать у этого болвана? — понял Воина сразу его намерения.

— Количество сопровождающего их конвоя, точный срок отбытия и наверное ли сделают привал в Мерече.

— А когда тебе нужно все это знать?

— Не позднее чем во вторник утром. Согласен?

— Сказано — сделано. Больше не расспрашиваю. Твои дукаты и твоя тайна. Погоди-ка, как бы тут к нему подойти? Гм! Физия-то у него глуповатая, а глазенапы-то хитрущие, — разглядывал он внимательно офицера. — Дуть привык много и что попало, — на то солдат; любит картишки, золото и приятельскую компанию, — на то Иванов; а девчонки кажутся ему раем, — ну, это естественно, потому что молод и глуп, — раздумывал он вслух.

— Может быть, ты с ним знаком?

— Это не нужно. «Фараон» сблизит нас, как братьев. Комедия, право. Ха-ха! Видно, и я могу на что-нибудь пригодиться.

Он молчал, а через минуту опять заговорил, но на этот раз уже почти серьезно:

— Если я тебе буду нужен и в других обстоятельствах...

— Еще как! Не хочешь ли поговорить с командиром или с Ясинским?

— Нет, уж избавь, благодарствую; один — сама добродетель и сразу насядет на тебя с проповедью на плохой латыни, точно на поминках, второй сочиняет приторные рифмы. Во рту у меня от этого такой вкус, точно целую кормилицу, — тошнит. Нет, уж предпочитаю с тобой, как доброволец. Для развлечения.

— Как хочешь! Смотри-ка, толкотня на улицах, точно на ярмарке в Бердичеве.

— А что, мала ярмарка в Гродно! Каждый приволок что-нибудь на продажу. Жаль только, что Сиверс дешево платит, а Бухгольц скупится. Много будет разочарованных, — трунил он, посмеиваясь.

Действительно, Гродно в то время, в половине августа, представлял собой поразительную картину огромного сборища приехавших со всех сторон Речи Посполитой. Город был перегружен через край, и все еще подъезжали целые обозы заполненных экипажей, телег с холщовыми покрышками, прибывали верховые и пешеходы. Весь город гудом гудел от неумолчного людского гомона и грохота колес.

В уличной толпе привлекали внимание военные мундиры и задорные физиономии офицеров. Одни, говоря, что они из бригад, захваченных Москвой, присваивали себе разные чины и хлопотали об уплате им не выплаченного еще за прошлую войну жалованья. Другие просили сейм обеспечить их за выслугой лет и за полученные раны. Некоторые приезжали только для того, чтобы повеселиться, поискать приключений и попытать в чем-нибудь счастья. Были, однако, и такие, которых товарищи и солдаты отправили поразведать, не слышно ли чего-нибудь насчет восстания: вся армия стремилась к нему со всем пылом верных отчизне душ. С такими водил знакомство Заремба, обмениваясь с ними взглядами, в которых сквозило взаимное понимание, или знаками. Помимо этой шляхетской толпы, заливавшей Гродно, кишела в нем еще более многолюдная толпа простонародья: всякого рода бедноты, солдат, бежавших от плетки мужиков, прислуги без места, праздношатающихся и людей свободного сословия, искавших средств к существованию. Кой-кого из них приютили гродненские жители, кой-кто устроился в господских дворцах и конюшнях, некоторые расползлись, куда могли; большинство же рассасывалось бесследно.

Недаром каждый день трещали барабаны за Неманом, у корчмы Потоцкого лилась сивуха, звенело предательски золото и шли попойки с утра до утра, а потом ночью казаки гнали нагайками в лагерь в Лососне пьяные ватаги несчастных. Но об этом мало кто знал. Вербовали агенты и для прусского короля, только в большем секрете и с большим разбором. Англичане тоже пробовали запускать свои лапы, но без особой удачи. Вербовал и Заремба через своих людей, однако не столько, сколько мог бы и хотел, так как у него не хватало денег и угрожала двойная опасность: от своих и от врагов. Особенно от своих. Об этом и размышлял он, когда увидал в толпе отца Серафима. Монах усердно собирал подаяние у модных франтов, облепивших, как мухи, стены кафе, протискивался между ними со смиренным видом, подставляя то одному, то другому табакерку, потряхивал кружкой, но вместо медяков собирал лишь щедрую дань насмешек и язвительных замечаний.