Карлик-негритенок, похожий на черную обезьяну, стоял за ее стулом, держа в руках шаль и разные туалетные аксессуары.

Пани подкоморша обмахивалась веером, внимательно и, видимо, опытным глазом рассматривала в то же время Севера. Пани подкоморша была особа уже в летах, но еще очень недурна собой, с пышно развитым и так глубоко обнаженным бюстом, что Заремба не знал, куда ему деть глаза.

— Вдова, несколько тысяч душ в австрийском кордоне, вся жизнь в амурах и щедрая для своих друзей, — посвящал его шепотом Воина, забавляясь его смущением.

— Подержите, пожалуйста, сударь!

Голос у подкоморши был низкий, очень приятный, по-французски она говорила с бердичевским акцентом. Заремба с трепетом взял в руки веер, весь из кружев, пронизанных золотом. Немного спустя она бросила ему перчатки, разрисованные цветными миниатюрами на весьма фривольные мифологические темы, и, взяв из руки негритенка агатовый флакон, серебряное зеркальце и осыпанную драгоценными каменьями пудреницу, напудрила лицо, надушилась и проговорила вполголоса:

— Я вас не встречала ни на каких ассамблеях.

— Я только сегодня приехал, — ответил Север, удивленный ее туалетным ритуалом и бесцеремонностью.

Пани подкоморша улыбнулась, сверкнув двумя ослепительными рядами зубов, и спросила, пристально вглядываясь в него сильно подведенными глазами:

— Вы какого полка?

Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.

— Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? — не отставала подкоморша.

Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:

— Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...

Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки[3], которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.

Музыка доносилась откуда-то издали тихими, ласкающими волнами вместе с ароматом сена и вянущих цветов.

Ночь была темная, знойная, пахло как будто грозой. Небо нависло тяжелым свинцовым сводом, на западе вспыхивали короткие белесые зарницы. Откуда-то, со стороны Лососны, доносилось пение петухов, и время от времени глухие, далекие раскаты сотрясали воздух. По временам поднимался сухой, знойный ветер, раскачивавший деревья, — ветви шумели листвой, и гасли огни иллюминации.

На фоне этой темной, тревожной ночи шатер с куполом возвышался, сверкая огнями, словно храм, в котором как будто совершались какие-то таинственные мистерии. Пылающие урны и хрусталь рассеивали вокруг радужную пыль, в дымке которой люди и предметы приобретали призрачные очертания. Все казалось неописуемо чудным сном. Взгляды сверкали искрами молний, лица же и обнаженные плечи женщин были словно выточены из перламутра, опрыснутого бирюзой; краски нарядов стали матовыми, сливаясь в темные волны рубинов, изумрудов и золота, пенящиеся кое-где пушистыми гребнями кружев. Даже белизна скатертей отливала радугой мыльных пузырей, а фарфоровые статуэтки, расставленные посреди стола хороводом пляшущих муз, казалось, действительно движутся таинственно в этом волшебном освещении.

Сиверс, сидевший в раззолоченном троноподобном кресле, казался грозным божеством, к которому ползли подобострастные взгляды всех присутствующих, клонились все головы и плыли общие, жаждущие удовлетворения желания. Даже сама окружающая тишина, казалось, была проникнута трепетным почтением и тревогой.

В шатре царила глубокая, чинная сдержанность. Говорили немного, шепотом, взвешивая каждое слово, каждый взгляд, каждое движение. Даже звон фарфора и серебра старались заглушить, прислуга же ступала робко, на цыпочках, словно тени. Все скучали с большой торжественностью и важностью.

Зато в беседках царил совсем другой дух. Сначала тоже старались сдерживать голоса, оглядываясь на высоких особ, сидящих за столом в шатре. Но когда пронесли уже несколько блюд и прозвенели первые бокалы, вся сдержанность улетучилась, как дым, и настроение гостей стало рвать поводья. Шляхта ела, пила, давая волю природному своему веселью. Остроты сыпались, взвивались и рассыпались в воздухе, как ракеты, передавались из уст в уста вкруговую, вместе с бокалами, как вино, возбуждая всеобщее веселье. Посыпались пикантные анекдоты о ксендзах и монахах. На руках даже очутились отпечатанные на голубом листочке бумаги непристойные стишки — эпиграмма на Бухгольца, — обежали все столы и, вызвав взрывы бурного хохота, пропали куда-то бесследно. Общее веселье гостей росло с каждой минутой. Прислуга неутомимо следила за бокалами, вино лилось рекой, лица раскраснелись, настроения окрылялись, сердца переполнялись теплом, кровь начинала играть. Глаза у женщин блестели, как звезды, влажные же их улыбки и обнаженные плечи не одному уже туманили голову. За раскрытыми веерами завязывались разговоры вполголоса, вырывались из уст пламенные вздохи, колыхались взволнованные женские груди.

Но когда веселье становилось слишком шумным и слишком бурно оглашали воздух взрывы смеха, то тут, то там появлялась сгорбленная тень пана Боровского, и настроение как-то странно само собой стихало; разговоры становились глуше, лица пасмурнее, веера бессильно опускались, тревожные взоры тянулись украдкой к шатру.

— Веселятся, точно поминки справляют, — заметил кто-то вполголоса.

— Где слишком много духовенства, там уж очень скучна обедня.

— Ну и пускай себе скучают, а нам-то чего ради тянуть Лазаря?

— Говорил Боровский, что послу сегодня сильно нездоровится...

— И лошадь устанет, когда ее будут так с утра до ночи чествовать.

— Одна только пани Ожаровская неутомима...

— Отпостилась после Штакельберга, теперь надо позаботиться о преемнике! — пробасил чей-то дерзкий голос.

Ему ответил дружный смех, и разговоры на эту тему потекли такие язвительные, до того пересыпанные злобными светскими сплетнями, что Заремба с горечью заметил:

— В Польше лучше быть с людьми в войне, чем в дружбе.

— Это ты верно сказал! — поддакнул Воина. — Не мог у нас родиться Кастор, потому что Поллукс продал бы его за первую удачную остроту. Но ведь так приятно смеяться над ближними! — засмеялся он цинично. — Посмотри-ка, как важно вон тот разыгрывает из себя сатрапа над нами! — прибавил он, указывая глазами на седую голову Сиверса, возвышавшуюся над всеми и видимую отовсюду сквозь широко разверстые крылья шатра.

— С такою же для нас прибылью, какая была от сапог Карла XII шведам.

— А так как трактует он нас совершенно так же, то мы только и знаем, что бьем перед ним поклоны. Подумай только: никогда и никому Речь Посполитая не оказывала таких почестей. Даже сейм отложили до субботы, чтобы не мешать празднествам. Вот и ублажаем его изо всех сил. Всю именинную неделю носим его на руках, осыпаем цветами, славословим, точно истинного спасителя. А уж сегодняшний день проводим, как настоящие труженики! Знаешь, утром сегодня епископ Скаршевский отслужил в его честь обедню. Забавно, не правда ли?

— И как это гром не разразил его у алтаря! — буркнул Заремба.

— Да, жаль! Зрелище было бы довольно эффектное. А днем папский нунций дал обед на шестьдесят персон. Не было недостатка ни в шампанском, ни в тостах. Пили мы за его здоровье, за здоровье его дочерей, его внуков, не помню, — пожалуй, что и его лакеев. Чего не сделает поляк, когда увлечется! Потом поехали ужинать с сюрпризами; это уже устроила пани Ожаровская. Сюрпризы были великолепные, спектакль тоже неподражаемый. Разыграли «Lе ргоvегbе». Выступали первейшие красавицы, демонстрируя безукоризненнейший французский акцент. В антракте пела божественная Камелли, а брат ее играл на гитаре. Потом милейшая, добродетельнейшая Юля Потоцкая, как всегда окруженная своими детьми, проплясала бешеный казачок. Господи, каких только там не было коленцев, приседаний, выкидывания ножек! Все пришли, конечно, в безумный восторг, рыдали от счастья, и шампанское лилось фонтаном. А в заключение было преподнесено нечто вроде апофеоза высокопоставленного именинника. Номер был никудышный, стихи хромоногие, французский акцент и язык — аховые, смысла — ни на грош. Но так как ода превозносила до небес великого мужа, ниспосланного нам провидением, то мы нашли ее бесподобной и не жалели бурных аплодисментов автору. А вымучил из себя этот шедевр, немало попотев над ним, не кто иной, как бывший курляндский посол, барон фон Гейкинг, прелестная же баронесса, его дочь...