Но вернемся к сюжету поэмы. У ее героя заболело сердце. Болезнь–видение призывает его к покою, к отказу от борьбы. Сам герой, кажется, вот–вот не устоит перед чарами коварного видения, но сердце его не поддается этому соблазну. И вот он, как некогда герой «Божественной комедии», оказывается в лесу. Это как бы реальный лес и в то же время символический. Своеобразный сплав реального и символического характерен для всей поэмы.
В этом полусказочном бору герой поэмы встречается с легендарным Дорошем, по имени которого назван яр. Дорош — по существу, символ свободолюбия трудового украинского народа. Он защищал крепостных мужиков от изощренных издевательств панов. Чудесные вещи происходят в Дорошевом яру. Здесь встречаются люди разных эпох — лирический герой — наш современник, конник–буденновец и, наконец, сам Дорош. Всех их объединяет лютая ненависть к угнетателям и беззаветная любовь к людям труда.
Ярко выписана галерея их антиподов. Особенно запоминается изворотливая фигура рыженького украинского националиста. Очень тонко, без нажима автор разоблачает этого изворотливого словоблуда, беспощадно срывая с него словесные одежды. Вслушаемся в речь этого «просто–украинца»:
Заставляя этого гибкого демагога оговориться — вместо «кровное» сказать «кровавое», автор выворачивает наизнанку его нутро. С миротворца спадает крестьянская одежда, а под нею — эсэсовский мундир. Таких «метаморфоз» много в поэме. Она метко бьет по нашим врагам.
Очень нужную, идейно–острую, злободневную вещь написал Юрий Герасименко. Не с меньшим сарказмом, чем образ украинского националиста, выписана и ж фигура заокеанского мещанина, поклоняющегося желтому дьяволу. «Литературная Украина» писала о том, что в современной украинской лоэзии давно не было произведения такой публицистической и эпической силы.
С большим неподдельным пафосом талантливый поэт воспевает бессмертное братство трудовых людей всех эпох.
БЕСПОКОЙСТВО
Первые стихи Александра Люкина я прочел в газете. Потом перечел. Захотелось вырезать. Вот небольшое стихотворение «Тень»:
В общежитии Высших литературных курсов, куда Александр Люкин приехал с сормовского завода, мне доводилось слушать его новые стихи, записанные в большую тетрадь, напоминающую конторскую книгу. Сердце рабочего поэта было яростным резцом. И неуклюжая конторская книга становилась книгой жизни. Люкин так и назвал свою новую книгу «Жизнь». Она вышла в издательстве «Советский писатель».
Однажды Александр Люкин познакомил меня с человеком, которого считал первым своим наставником, — Павлом Анисимовым. Он стихов не пишет. Работал геологом, теперь переплетчик. А в войну был командиром взвода. Этот невысокий подвижный человек обладал счастливым даром подмечать в людях талант. Он–то и открыл поэтическую искорку у рядового Люкина. Двадцать лет они считали друг друга погибшими в бою. И вот наконец бывший командир взвода встретил фамилию друга под стихами в газете. Жив! Саша Люкин жив! Адрес поэта было отыскать не так–то трудно. Многое вспомнилось после двадцатилетней разлуки.
Жадно вглядывался поэт в послевоенную жизнь. И больше всего его привлекали друзья по станку, надежные товарищи по знаменитому Сормовскому заводу. Рабочему человеку — вот кому не худо поставить памятник. А, впрочем, как бы он выглядел? Люкин любит правду. Пускай будет, как в жизни!
Труд — это отец изобилия. Поэт мог так передать азарт работы, что казалось, слышишь звон молотка, ударяющего с «необузданной медвежьей силой».
Это и есть отлитый в звонкую поэзию лозунг наших отцов: «Кто не работает — тот не ест».
Смотрел я в шумном курсантском общежитии на Люкина и его бывшего командира взвода и радовался, что тот может гордиться своим воспитанником. А ведь за плечами–то ухабистые дороги! Нелегко порой бывает? Да. Так пошутите, черт возьми! От души, по–русски.
Стихи Люкина не спутаешь со стихами других поэтов. И улыбка, и грусть, а порой и прямота до колючести — все у него свое. Пожалуй, лучше всего позиция поэта выражена в стихотворении «Партсобрание».
Талантливому поэту удавалось правдиво нарисовать эту «злую и настоящую жизнь». В его стихах бурлили живые человеческие страсти, играло живое русское слово. Совсем немного строк ему требовалось, чтобы нарисовать характер, верно схватить настроение. Я что–то не помню, чтобы кто–то другой из наших поэтов так писал о любви:
Много и всерьез думал Люкин о жизни, а писал мало, да зато глубоко. Всего две строфы понадобилось ему, чтобы вылепить незабываемый характер, нелегкую судьбу русского чудо–солдата.