— Давайте обедать, — предложила Светик, — одиннадцать уже. Вы ели?
— Спасибо, я завтракал, — Григорьев прислонился спиной к березе. — Да и рано еще.
Тут он вспомнил о пиве и подумал, что зря взял пиво, лучше бы минеральную воду. В пруду бутылки не охладишь, придется пить степлившееся — никакого удовольствия. Он встал, вынул бутылки из портфеля, они были обыкновенные на ощупь: ни холодные, ни теплые. В колодец бы их опустить на полчасика…
— Пиво у нас с вами в запасе имеется, — сказал Григорьев Светику, покачивая на ладонях бутылки. — Чешское. А стаканы я забыл. Вы любите, Светлана, пиво? Я хотел вино взять, да не знал какое.
— Я пью только водку, — сказала Светик, глядя на Григорьева. — Современные женщины наравне с мужчинами курят и пьют водку. Курить я не научилась, а водку… пожалуйста. Скажите, а ваша жена курит? Как вы относитесь вообще к курению?..
— Нет, жена не курит, — Григорьев положил бутылки обратно в портфель, достал плавки. — И я не курю. А зачем? И так нечем дышать. Я говорю о городах. Вам доводилось бывать в Челябинске, скажем, или Донецке? Чудные города. Хотя и там курят, конечно.
Он отошел недалеко за кусты, оглянулся и стал раздеваться. Вышел в плавках, принес свернутую одежду под березу. Светик сидела на траве, подтянув колени к подбородку, смотрела на противоположный берег пруда. Григорьев поднял голову — солнца все еще не было. Надо еще придумать — чем заняться. Вот дела…
— Что станем делать? — спросил Григорьев.
— А что? — Светик не подняла головы от колен.
— Погулять не хотите, к плотине?
— Я была, — дернула плечом Светик. — Ничего интересного.
— Я схожу, — сказал Григорьев, — взгляну, что дальше. Прогуляюсь.
Он ушел, а Светик все так же сидела, уткнувшись подбородком в колени, грустно глядя перед собой. Переодеваться ей не хотелось — купаться Светик не собиралась. Загорать — солнца не дождешься, никак не могло оно продраться сквозь сизую пелену. И книжку Светик не захватила, надеясь, что день пролетит весело и незаметно.
Светик подумала, что, пожалуй, зря она послушалась свою подругу и согласилась поехать за город с ее знакомым. Сидит вот, не зная, чем заняться. День, похоже, пропал, а поехала бы одна, теперь бы носилась она по поляне с мячом, а потом, наигравшись, удобно лежала бы в гамаке, читая, или просто лежала, слушая шум деревьев, вспоминая что-нибудь. Вечером вместе со всеми шла бы к электричке, болтая, срывая на ходу полевые цветы в пестрый букет, чтоб привезти домой и поставить в кувшине на стол. От выходных до выходных не выкидывали цветы… «Вернется, надо уговорить его пойти на поляну, пусть он там делает, что хочет, а я буду играть», — решила Светик и стала искать глазами Григорьева, но его не было видно. Любопытный, ушел за плотину… Ушел, оставил ее одну. Кавалер Иваныч…
Светик со многими мужчинами приезжала сюда: были и москвичи, и иногородние. Держались они разно, кто как. Но никто не вел себя так незаинтересованно, как Григорьев. Каждый чего-то хотел. Собственно, хотели они все одного: сразу здесь или позже в городе, и Светик, дотянув до вечера, расставалась с ними.
— Нет, — говорила она ровным голосом, — мотыльков-однодневок мне не надо. Спасибо, я дойду сама. Счастливо. Желаю успехов…
— Для чего же мы тогда забрались в этот лес? — спросил раз очередной ее спутник, осердясь. — Ты ведь знала, что я женат, семья у меня, дети. Знала, а поехала? — спрашивал он, когда Светик, оттолкнув его, сказала о мотыльках. — А ухаживать мне за тобой некогда, милочка. Мне не семнадцать лет тары-бары разводить…
Собрался и ушел на полустанок. Светик потом долгое время ездила одна. Точнее, с теми, кто приезжал на поляну постоянно. Никого не приглашала. Григорьев — это уже после перерыва…
Когда она увидела Григорьева на вокзале: развернувшись, он шагал навстречу — высокий, черноволосый, черные внимательные глаза, узкое бледное, немного усталое лицо, сухие неулыбающиеся губы, — она обрадовалась и похвалила себя, что согласилась взять за город этого человека. В вагоне Светик все поглядывала исподволь и открыто на спутника, и он становился ей все более симпатичным: как смотрел и слушал, говорил, раздумчиво, подбирая слова. Как, открывая лоб, отбрасывал обеими руками сбитые ветром волосы, а они ложились, будто причесанные. Особенно нравилось, как Григорьев смотрел на нее. Умный взгляд. Но во взгляде этом Светик не заметила интереса к себе. Она не понравилась Григорьеву. Не понравилась — не то, просто ему это не нужно было. Светик всегда и сразу чувствовала, когда она нравилась мужчинам. Когда они хотели поиграть с нею — авось получится. Или же взгляды были равнодушными. Вот как у Григорьева — вежливый, но равнодушный взгляд…
Дорогой она пыталась расшевелить, разговорить его, но едва пришли к пруду и он лег на траву и закрыл глаза, она поняла, что ничего не получится, день пропал. Интуиция редко подводила Светика. Предложив поесть, она отчасти испытывала Григорьева. Ей было важно знать и видеть, как мужчины относятся к еде. Они раскрывались, сами того не желая. Привозят ли свое или рассчитывают на нее, Светика. И как едят — много и жадно или аккуратно, но с безразличием, лишь бы поесть. Жуют, думая…
Она всегда брала еды на двоих — просили, не просили об этом. Захвати только на себя — не хватит, не станешь же есть в одиночку, когда кто-то рядом. Одни договаривались так: Светик, ты еду сообрази, а я что-нибудь для души прихвачу. И прихватывали выпивку. Это было хуже всего. Приходили на место, едва располагались, как он предлагал тут же, а не перекусить ли нам? Открывал бутылку, и — начиналось: себе чуть не полный и Светику столько же, чтобы та охмелела сразу. Подпаивал. Когда же она отказывалась и от вина, и от прогулки в лес после вина, он выпивал еще, один, пьянел, начинал нести ерунду или засыпал. Хорошо — если засыпал. Светик тогда была вроде бы уже ничем не связана с ним, отдыхала сама по себе: играла в волейбол, гуляла, читала, лежа в гамаке. «Свинья, — с отвращением думала она. — Что ему женщина, природа. Ему бы нажраться скорее, и все. Выехал за город. Свинота…»
Иной из скупости или лени не привозил с собой ничего, надеясь на Светика. И она кормила его. Один, помнится, ел и сокрушался: какие огурчики! Жалко, бутылочки нет под них! И я забыл — надо же так. В следующий раз непременно захватим, а?!
Этих вот, которым, прежде чем поесть, хотелось еще и выпить из ее, Светика, бутылки, она ненавидела сильнее всех других. «Кот! Котище! — думала она с брезгливостью, слыша, как хрустят огурцы. — Жить за счет женщины! Ну нет, я тебя скоро отважу, голубчика! Ты меня живо позабудешь! Ишь, повадился!..»
А Григорьев вообще отказался есть. Рано, говорит. И ушел. Зря она про водку ляпнула. Да он понял. Понял, конечно. Он все понимает — лицо вон какое. Интересно, сколько же ему лет?..
Сидя этак у пруда, одна, размышляя над прошлым, Светик затосковала, лихо так стало ей, до слез, она заплакала. Сморкаясь и всхлипывая, без очков, косясь по сторонам и пугаясь, что вдруг покажется Григорьев неожиданно и застанет ее в таком состоянии. Она плакала, жалея себя.
«Боже мой, во что я превратилась, — думала Светик, прерывисто дыша и вздрагивая. — Вожу сюда кого попало, женатиков всяких. Кормлю, развлекаю их. А они… самцы противные! Зачем мне все это нужно, спрашивается? Стыдно перед собой. Стыдно перед матерью. Не поеду больше ни с кем, провались они… И сама не поеду. Черт с ним, с замужеством. В конце концов, и одной можно прожить жизнь, не такая уж она и долгая».
А уж если суждено ей познакомиться с настоящим человеком, это произойдет — к черту поляны! — само собой, естественно, и уж он тогда станет ухаживать за ней, полгода будет ухаживать, год, пока не поймет, что она за человек, пока не поймет, что она та самая, единственная, без которой ему как без воздуха. Она не какая-нибудь. Не дура. И вязать, и шить умеет. Готовить. И диссертацию написала. Не разболталась, живя с матерью, без отца. Не ходит ежевечерне с сопляками разными по кафе, накуриваясь до позеленения. У нее, слава богу, зарплата — не всякий специалист столько зарабатывает. Она может в любой компании поддержать разговор.