— Здравствуйте, вы меня звали?
Тут он увидел в кресле Шатерникова и обрадовался ему, как утопающий спасательному кругу. Но старший батальонный комиссар, крупный, головастый, щекастый мужчина не обратил никакого внимания на непарадное появление Ракитина: он поднялся из-за стола, радушно пожал ему руку и попросил садиться.
Все было в нем изобильно: широкие, толстые плечи, грудь ящиком, толстые брови, нос, губы, даже глаза у него были толстые, с блестящими голубыми белками. Это располагало к нему: чувствовалось, человек весь снаружи, ничего не хранит про себя.
Ракитин заметил на грубо сколоченном, крытом фанерой столе пестрые лоскутки шатерниковских листовок и невольно поискал глазами остальные его трофеи. Но ничего больше не было. Тем не менее по каким-то едва уловимым признакам — по сдержанно-свободной позе Шатерникова, по радушию хозяина — он понял, что начальник подива Кравцов «схвачен» Шатерниковым.
— Ваш товарищ так расписал вас, — улыбнулся Кравцов, — что я думал, придет муж совета, а вы совсем молодой.
Ракитин с благодарностью взглянул на него. Похоже, Шатерников переменился к нему…
— Разрешите? — обратился Шатерников к старшему батальонному комиссару.
Тот кивнул и снова улыбнулся, охватив своей большой улыбкой и Шатерникова и Ракитина.
— Нам нужна ваша помощь, — сказал Шатерников. Мы тут сочинили листовку, и как будто неплохую. Бригадный комиссар Слюсарев, с которым мы связались, одобрил ее и сказал, что листовка будет выпущена молнией в поарме и сегодня же ночью сброшена немцам. Мы хотим отправить ее уже в переводе, иначе впутается Князев и затянет все дело.
— Пожалуйста, — чуть удивленно проговорил Ракитин, не ожидавший от Шатерникова такой прыти.
Шатерников подал ему листок ватмана с каким-то рисунком, сделанным тушью. На рисунке с резкой, броской выразительностью были изображены огромные, устрашающего вида клещи с острыми зубцами, готовыми впиться в месиво человеческих тел. Фоном для клещей служила карта, на которой широкой полосой извивался Волхов, а кружочками были помечены знакомые Ракитину населенные пункты. Ракитин, конечно, и без текста понял смысл листовки: наши войска взяли в клещи немецкие части в этом районе Приволховья.
— Кто это рисовал?
— Ваш товарищ, — ласково сказал Кравцов. — А что, здорово?
— Замечательно! — от души сказал Ракитин, пораженный силой и мастерством рисунка. — Я не знал, что вы художник!
— Ну, какой там художник! — отмахнулся Шатерников. — Чертить маленько умею… Значит, одобряете?
— Еще бы! А можно текст?
Шатерников протянул ему листок. В скупых и ясных словах здесь сообщалось, что в результате последних боев немецкие части попали в безвыходное положение, единственный путь к спасению для немецких солдат добровольная сдача в плен.
— А на обороте, — услышал он голос Шатерникова, — можно дать обращение вашего фрица. Одно подкрепит другое.
Ракитин, потрясенный, молча кивнул. В этой листовке было все: конкретность, наглядность, сила и лаконизм. Надо прямо сказать: Шатерников положил его на обе лопатки. Он превзошел его и в той единственной области, где Ракитин наивно считал себя сильнее. Ракитину вспомнилось, как он разглагольствовал вчера перед Шатерниковым о методах контрпропаганды, и ему стало стыдно. Этот поучающий тон, это глубокомыслие! И вместе с тем он испытал радостное облегчение, какая-то тяжесть спала с души. В поездке образ Шатерникова несколько замутился для него: с одной стороны, он еще более возвысился в его глазах, с другой — чем-то умалился. Сейчас Шатерников во всем стал равен себе.
— Ну как, принимаете текст? — весело спросил старший батальонный комиссар.
— Текст превосходный!
— Это уж наше совместное творчество, — засмеялся, будто в бочку, старший батальонный комиссар.
— Тогда разрешите, я быстро переведу это на язык Шиллера и Гёте, — радуясь их радости, сказал Ракитин.
— Вот это по-моему — быстрота и натиск!
Ракитин взял карандаш, но взгляд его невольно обращался к рисунку; была в нем какая-то жуткая притягательность. Он физически ощущал, как впиваются в живую человеческую плоть зубцы клещей. И вдруг до него дошел не образный, а подлинный, жизненный смысл рисунка.
— Послушайте! — воскликнул он. — Да ведь это же настоящий разгром! Это черт знает как здорово!
— Ну, до разгрома еще далеко! — снова заухал хохотком старший батальонный комиссар. — Когда еще эти клещи в натуре будут!
Что-то сжалось в душе Ракитина.
— Разве их нет на деле? — спросил он тихо.
— Намечаются… Это, как говорится, художественная гипербола, некоторое преувеличение.
— Как же выглядит положение на фронте в действительности?
Старший батальонный комиссар небрежным взмахом толстого пальца отсек на рисунке половину левой клешни и более половины правой.
— Да это ж никакие не клещи! — уныло сказал Ракитин.
— Вот я и говорю: гипербола. Суворов, генералиссимус, всегда преувеличивал в реляциях потери врага. У него и поговорка была: «Чего нам жалеть турков, они ж басурмане!» — и снова звучное, толстое «хо! хо!» забарабанило по ушам Ракитина.
— Листовку нельзя выпускать. — Ракитину стоило большого труда произнести эти слова.
— То есть как это нельзя? — весело изумился Кравцов. — Бригадный комиссар Слюсарев — за!
— Почему вы не посоветовались со мной? — с упреком сказал Ракитин Шатерникову.
Красивое лицо Шатерникова вспыхнуло.
— А вы советовались со мной, когда к фрицам ходили?
— Вы же сами не пошли… — ответил Ракитин и тут же одернул себя: «Не то, не то я говорю!»
— Ну, знаете, Ракитин, этого я от вас не ожидал! — с искренним возмущением воскликнул Шатерников. — Что за счеты?.. Вы сделали свое дело, я — свое. А теперь вам предлагают объединить усилия, а вы наводите тень на ясный день!
— Нехорошо, товарищ политрук, — мягко укорил Ракитина Кравцов, — дело-то общее! Очень нехорошо!
«Так вот о чем задумался вчера Шатерников! Что ж, сделано отважно, даже талантливо, но неверно».
— Листовка не годится, — сказал Ракитин спокойно и твердо. — Она противоречит духу нашей политработы, которая строится на правде, и только на правде. Мы не лжем противнику.
Казалось бы, никакой перемены не произошло в лице старшего батальонного комиссара: те же спокойные толстые щеки, толстые брови, нос, губы, глаза. И все же оно стало совсем другим. Исчезли морщинки улыбок, кожа натянулась, разгладилась, и лицо стало жестким.
— Вы мне демагогию не разводите! Молоды чересчур.
— У нас своя специфика…
— Знаю я вашу специфику! Вас для чего на фронте держат? Чтоб фрицев по мозгам лупить!
— Да, но только правдой, но не ложью. Геббельсовская пропаганда скомпрометирована во всем мире. А нам немцы должны верить — и будут верить!..
— Вы что же, с Геббельсом нас равняете? — опасным голосом произнес старший батальонный комиссар.
— Листовка, предложенная капитаном Шатерниковым, — Ракитин посмотрел на Шатерникова, — вредная листовка. Во фронте ее никогда бы не пропустили. Я эту листовку переводить не стану.
— Обойдемся и без вас.
— Только прямое, большевистское слово…
— Довольно! — стукнул кулаком по столу старший батальонный комиссар и поморщился, угодив по краю медной пепельницы. — Кру-гом!..
При всей своей неискушенности в военной терминологии Ракитин в других обстоятельствах понял бы, что ему предлагают выйти, но сейчас до его сознания просто не дошло, что важный, принципиальный спор может быть решен таким примитивным способом.
— Вам же не приходится выпускать листовок. Отсутствие опыта…
— Что-о?! — сорвавшись с голоса, гаркнул партии батальонный комиссар. — Дисциплины не знаете? Вон!..
Ракитин шатнулся, как от удара в грудь. За всю его двадцатитрехлетнюю жизнь никто на него не кричал: ни дома, ни в школе, ни в институте, ни в студенческом ополчении. Врожденная гордость и воспитанное в нем матерью самоуважение заставляли его с малых лет вести себя так, чтобы окружающие не могли повысить на него голос. То, что произошло сейчас, было так неожиданно, несправедливо, невероятно, что от обиды, бессилия и унижения слезы брызнули у него из глаз. Он чувствовал, как они текут, холодные, быстрые, стыдные, он видел тягостное недоумение в глазах Шатерникова, веселое презрение на толстом лице старшего батальонного комиссара, злился на себя, но не мог остановиться. И вместе с тем в эту минуту он обрел то, чего ему недоставало: он стал как железо.