— Радоваться нечему, высота хоть и взята, но бой проведен на тройку с минусом.
— Так ведь учимся воевать! — воскликнул Чернецов.
— Пора бы и научиться, — сухо отрезал тот.
Ракитин спросил Утина, какова судьба разведчиков.
— Потери еще не подсчитаны, — ответил политрук. — Да, кстати, взято немало пленных.
— А где они?
— Там, за лесом, — махнул Утин рукой. — Их согнали в офицерский блиндаж. Набились как сельди в бочке.
Ракитин сказал Шатерникову, что пойдет к пленным.
— Не советую. Можно нарваться на пулю.
— Так бой же кончен?
— А «кукушки»? Они отрезаны от своих, но не знают этого. Погодите, пока их ликвидируют.
— А скоро это будет?
— Понятия не имею. А еще лучше обождать, когда пленных доставят в дивизию.
Ракитин с удивлением посмотрел на Шатерникова. Тот ли это человек, который только что, не раздумывая, не колеблясь, пошел с гранатами против немецких танков? Но сейчас он не видел необходимости подвергать себя хоть малейшему риску, его солдатское чувство молчало. Ракитин понял, что разубеждать его бессмысленно, но все же сказал:
— Интересно поговорить с немцами, только что взятыми в плен.
— А какая разница? Фриц — он фриц и есть.
— Вот я и хочу это проверить.
— Вольному воля, — пожал плечами Шатерников. — Но я вас предупредил.
Ракитин кивнул и по земляным ступенькам выбрался наружу. Изжеванная гусеницами танков, вмятая в болотистую почву дорога подвела его к железнодорожной насыпи и сквозь широкую брешь, проделанную в насыпи, вывела на ту сторону. Здесь Ракитину пришлось свернуть с дороги, потонувшей в черной торфяной жиже. Болото частью вскрылось, частью было покрыто жестким, стеклянным снегом. Выбирая твердые, укрепленные снегом участки, Ракитин двинулся по целине. Где хватало шага, а где приходилось и перепрыгивать через угольно-черную хлябь. Ближе к опушке, там, где зеленели кусты можжевельника, снег держался сплошным белым полем, и Ракитин торопился скорее добраться туда.
Наконец он почувствовал под ногами надежный упор и остановился передохнуть. Послышался тонкий, короткий свист, и с кусточка можжевельника, в нескольких шагах от Ракитина, как ножом, срезало верхние веточки. Снова послышался тот же короткий свист, и в снегу у ног Ракитина возникли черные дырки. Невольно он отскочил в сторону, и опять у его ног появилась черная строчка продолговатых дырок, и комочки снега хлестнули по валенкам. «Кукушки»! Он скользнул взглядом по синеватым кронам сосен, возвышавшимся над еловым частоколом леса, но ничего не увидел. Медлить было нельзя. Он отбежал к ближайшему кусту и упал на землю.
Странное, недоуменное чувство охватило Ракитина: стреляют не в кого-нибудь вообще, а в него, Сережу Ракитина. Его, Сережу Ракитина, хочет во что бы то ни стало убить незнакомый человек, сидящий на верхушке сосны. Как это дико и нелепо!
Он недолго предавался этим мыслям. Властно заговорил инстинкт самосохранения. «Надо выбираться отсюда, но как? Просто вскочить и побежать к лесу или переползать от куста к кусту? Наверное, тут существуют какие-то твердые правила, но я их не знаю. Прав Шорохов, я действительно плохо занимался военным делом». Чуть приподняв голову, он огляделся и приметил неподалеку ложбинку, извилистый желобок в снегу, тянущийся к лесу. Скроет ли его этот желобок от взгляды немецкой «кукушки», он не знал, но он знал, что нужно принять хоть какое-то решение.
Ракитин чуть отполз назад, всем телом оттолкнулся от земли и скатился в лобжинку. Он пополз вперед, сильно работая руками и коленями. Похоже, ускользнул от «кукушек». Не успел он обрадоваться этой мысли, как его сильно дернуло за полу шинели. Обернувшись, Ракитин увидел, что подол шинели прошит пулями. Хотел двинуться вперед, но снег продырявился у самой его головы. Он метнулся прочь из ложбины, затем, повинуясь безотчетной тяге человека под огнем хоть к какому-нибудь укрытию, вновь скатился в ложбину и пополз вперед на четвереньках, уже не заботясь о том, видно его или нет.
— Уберите задницу! — послышался знакомый твердый голос, и человек в белом полушубке распластался рядом на снегу. Шатерников не бросил товарища и, хоть не видел смысла в его поступке, пришел к нему на выручку. Теплая волна благодарности захлестнула сердце Ракитина, в эту секунду он забыл об опасности.
— Вперед! Не отставайте! — крикнул Шатерников, вскочил и побежал к лесу. Ракитин последовал за ним. Шатерников бежал не прямо, а зигзагами, все время меняя направление, дважды или трижды он с размаху ложился за кусты, проползал несколько метров и снова бежал вперед. Ракитин послушно следовал всем его движениям, он не замечал, стреляют немцы или нет, он видел лишь белый полушубок своего вожака.
Еще не достигнув опушки, Шатерников сдержал бег, а вскоре перешел на обычный шаг. Ракитин нагнал его и пошел рядом. Он ждал, что Шатерников будет браниться, упрекать его, но тот вполне мирно сказал:
— Вот так и действуйте в подобных обстоятельствах. Ползти имеет смысл, пока противник вас не обнаружил.
И Ракитин почувствовал, что в глубине души Шатерников одобряет его поступок.
Лес, глядевший на КП плотной стенкой, здесь оказался совсем редким, сквозным, — так порушили, посекли, поломали его снаряды, мины, пули, бомбы. От иных деревьев остались лишь черные мертвые стволы, у других уцелела сиротливая ветвь или крона; были деревья-обрубки и деревья, еще зеленеющие хвоей, но смертельно раненные: с обнажившимся корневищем или расщепленным комлем; особенно много было поваленных деревьев, уже засохших и еще зеленых. Между деревьями мелькали толстые накаты блиндажей, у каждого — гора картофельных очисток, замерзшие помои, какие-то ржавые железяки, бумажки.
Пройдя лес, оказавшийся совсем небольшим, они очутились на поляне и здесь увидели наши танки, принимавшие участие в штурме высоты. На одном из них танкист в черном матерчатом шлеме сдирал что-то ломиком с почерневшей брони. Они подошли ближе, и Ракитин с ужасом увидел, что танкист сдирает обгоревшие останки человека. Рядом, на земле, лицом вниз, лежал труп бойца, сгоревший до плеч; его стриженная под машинку белобрысая голова уцелела, и если смотреть только на эту круглую юношескую голову с двумя макушками, то казалось, боец просто спит, утомленный трудным боевым днем. «Может, и его взгляд поймал я, когда танки шли мимо КП?» — подумал Ракитин.
Они пошли дальше, какой-то старшина помог им отыскать блиндаж, куда временно поместили пленных.
В последний момент Шатерников раздумал идти к пленным.
Мне нужно наведаться в штаб, — сказал он Ракитину. — Да и нельзя мне сейчас, при моем характере, на фрицев глядеть.
Ракитин вполне понимал его: возможно, от руки этих немцев погибли разведчики, которых Шатерников послал в бой.
— Хорошо, — сказал он, — я справлюсь один.
Но когда он перешагнул порог блиндажа, кишмя кишевшего шинелями цвета плесени, то чуть не задохнулся от острой, никогда еще не испытанной ненависти. Эта ненависть будто вошла в него с тем плотным неприятным, чуждым запахом, который всегда стоял в помещениях, занятых немецкими пленными. Он достаточно хорошо знал этот запах, — запах куриного насеста, и привык не обращать на него внимания, — верно, наш отечественный дурман так же неприятен носу немецкого солдата, — но сейчас его едва не стошнило. Он стал дышать ртом, но это было еще омерзительней, он словно пил зараженный воздух. И он понимал, что дело вовсе не в тяжелом воздухе, а в том, что он стал иначе видеть немцев — между ним и солдатами в зеленых шинелях встали сожженные на танках разведчики.
«Это люди, — твердил он себе, — несчастные, обманутые люди. И не они вовсе убили паренька с двумя макушками, а гнусный, омерзительный строй, превративший нормальных людей в убийц и разрушителей. Возьми себя в руки, ты не имеешь права распускаться…» И, убеждая себя так, Ракитин с удовлетворением чувствовал, что он вновь владеет собой.
Косо прорубленное в стенке блиндажа окошко давало достаточно света, чтоб он отчетливо видел окружавшие его фигуры и лица. Немцы были грязны, запущены и очень плохо одеты. В шинелях и летних пилотках, натянутых на уши, с ногами, обернутыми у кого тряпьем, у кого газетами, с небритыми обмороженными лицами, они производили убогое, жалкое впечатление. Но в отличие от пленных, с которыми он имел дело в Малой Вишере, эти не встали, когда он вошел.