И все же, я не могла забыть об этом. Винить его просто, но что, если я тоже была виновата? Я чувствовала себя неуверенно, не только с ним, но и в Америке. С каждым шагом ожидала катастрофу. Предвещая угрозу от всего неизвестного, незнакомого, чуждого. Риз был совершенно иным: ничто, казалось, не страшило его. Он не выглядел намного взрослее студентов Принстона, но вел себя так, словно он старше. Словно ему уже, вероятно, за двадцать пять. Мужчина, а не мальчик. Мужчина, который знал, чего хотел, и шел к этому, уверенный, что добьется своего.

– Эй, ты в порядке? – Бен махал передо мной рукой, выглядя обеспокоенным.

Я пришла в себя от шума раздающихся со всех сторон аплодисментов. Концерт закончился, даже последнее исполнение на бис, а я ничего из этого не заметила.

Мы отправились к главной улице. Когда мы пришли, было почти одиннадцать, и безумие уже началось. Сотни студентов, большинство из которых уже были пьяны, шатались группами назад и вперед от одного клуба к следующему. Рита написала мне из Колониального, и мы нашли ее в толпе – все развлекались, кричали, хлестали пиво из одноразовых стаканов. Мы с Беном были слишком разодеты для этого места, но, кажется, никому не было дела до того, как кто выглядел или что делал, так что мы все танцевали до тех пор, пока Рита не схватила меня за руку.

– О мой бог, Тэш, он великолепен!

– Кто? – Я думала, она пытается преподнести мне преимущества свидания с Беном.

– Тот парень, что не сводит с тебя глаз последние пять минут. Ставлю на то, что он твой преследователь! Не оборачивайся, иначе он заметит.

Мне не нужно было оборачиваться – преследователь не покидал мои мысли всю ночь.

– Он пришел сюда с пловцами, но сомневаюсь, что он в команде. Я пару раз видела их соревнования и его определенно бы запомнила его. – Она продолжала смотреть в другой конец помещения через мое плечо. – Вообще-то, я удивлена, что такой парень пошел на концерт, посвященный Шопену. Он скорее похож на лидера европейской рок группы. И, Тэш, как бы я не надеялась, что в этот раз ты с ним познакомишься, мне кажется, тебе слишком рано связываться с тусовкой Плюща.

– Почему Плюща?

– Пловцы практически заправляют этим клубом. Никто не допускается в их компанию и, когда речь заходит об ухаживаниях, не стоит рассчитывать на что-то серьезное, неважно, насколько ты сексуальна или крута. Они преданны только команде.

– Если все дело в этом, тогда почему ты беспокоишься, что я могу связаться с ними?

– Потому что знаю, что тебе нравится этот парень. И, судя по тому, что я слышала, вся их банда не заслуживает доверия.

– Ты никого не считаешь достойным доверия.

– Именно. И в большинстве случаев, к несчастью, я оказываюсь права.

– Почему бы тебе не предпочесть доверять людям и оказываться неправой?

Это было напоминанием тому, насколько мы с Ритой разные. Рожденная в Венгрии, она выросла в Америке, где, как я успела понять, защита самого себя от эмоционально воздействия других людей было лучшим решением. В моей же культуре существует презумпция невиновности, пока не будет доказано обратное.

– Тэш, я серьезно. В перестраховке нет ничего плохого.

– Вообще-то есть. Я была вынуждена перестраховываться всю свою жизнь. Разве не следует давать каждому праву на ошибку или в каком-то случае на две?

Она покачала головой.

– Твоя ошибка только что ушла, кстати. Очень жаль.

Я повернулась лишь для того, чтобы увидеть, как он уходит через дверь. И это все? Он даже не подойдет сказать "привет"?

Следующие полчаса пронеслись мимо, не оставив и следа – я улыбалась, общалась, танцевала, как будто внешняя сила побуждала мое тело продолжать двигаться. Когда я решила уйти гораздо раньше кого-либо еще, Рита и Бен обеспокоились, он даже предложил довезти меня до Форбса. Я сказала, что поймаю университетский шаттл, хотя у меня и не было намерения делать это. Мне нужна была долгая, уединенная прогулка.

Также я хотела позвонить родителям и рассказать им о Карнеги. Я откладывала звонок всю неделю в ожидании лучшего настроения, чтобы ничто не смогло бы омрачить момент, когда я буду преподносить им новости. Теперь же я просто села на одну из множества университетских скамеек и набрала номер.

В Болгарии в тот момент было семь утра. Папа уже некоторое время бодрствовал, а вот мамин голос звучал сонно.

– Аа? Нью-Йорк... что там?

– Я буду играть там в ноябре, мам. Карнеги Холл! Ты можешь представить?

Ответа не последовало – возможно, она подумала, что все еще спит. Как бы я хотела видеть ее лицо, как оно меняется, когда до нее доходит смысл новости. Но в этом и состояло проклятие телефона: я никогда не узнаю.

Наконец из второй трубки раздался голос отца:

– Теа, крошка, это великолепно! Рассказывай нам все! Когда? Как?

Я доложила им детали: Альбенис, Уайли, сумасшедший накал от всего этого. А на другом конце снова настала тишина.

– Мам? Пап? Вы в порядке?

Конечно же с ними все было хорошо. Они были взбудоражены. Горды. И счастливы. Затем прозвучало предложение, которое разбило мне сердце:

– Ты должна пообещать сделать много фотографий.

Не было необходимости объяснять друг другу, что мы чувствовали в тот момент. Как они будут тихонько сидеть дома в ночь моего большого фортепианного триумфа, или как в те несколько секунд аплодисментов я посмотрю со сцены Карнеги Холла, чтобы увидеть пустой зал, мир, в котором я никого не знала и не любила.

За все годы тяжелого труда и бесконечной практики, когда оба родителя брали дополнительные смены, чтобы оплатить уроки на фортепиано, музыкальные лагеря, звукозаписывающие студии и взносы для участия в соревнованиях, ни один из нас не мог помыслить, к чему это приведет. Что однажды я буду жить в Америке. Что перелет от дома и недельное проживание в отеле Нью-Йорка будет стоит больше, чем их годовой оклад. Больше, чем я смогу заработать в столовой за весь первый курс.

Я положила трубку, чувствуя такую грусть, что почти отправилась обратно в Колониальный клуб. Но это ни к чему не привело бы (разве что, может, вызвало еще более обеспокоенные взгляды моих друзей), так что вместо этого я пошла в Форбс – вперед по пустынным аллеям, через внутренние дворы, которые периодически оживали благодаря врезающимся в стенки фонаря насекомым, либо из–за мерцания выключаемого в окнах света. Кампус утопал в тишине ночи начала октября, на границе сезонов, когда плотная летняя жара все еще теплится в камнях и древесной коре, но с каждым днем все слабеет, содрогаясь от приближающейся осени.

Наконец, на горизонте появился Форбс. В ночь четверга, когда все отправлялись на вечеринки, общежитие напоминало тонущий корабль: покинутый, все еще ярко освещенный, разрушаемый своей же собственной безмолвностью. Я прошла по пустому коридору к своей комнате, вытащила ключ и вставила его в замок...

– Я беспокоился, что ты можешь вернуться не одна. – Вытянувшаяся рука толкнула и открыла для меня дверь.

– Риз? Я не люблю, когда меня пугают... – Я могла бы поклясться, что лишь секунду назад коридор пустовал. – Кто сказал тебе, где я живу?

– У серийных убийц есть секреты. Шантаж. Подкуп. – Он увидел, что его «бородатые» шуточки напугали меня снова. – Или, как в данном случае, выпытывание информации у персонала Форбса. Что было сложной задачей, учитывая, что я все еще почти ничего о тебе не знаю.

– И что из этого? Ты сказал, тебе не нужно меня знать, так ведь?

– Я имел в виду не это.

– А что же ты имел в виду?

– Просто... хотеть кого-то. Без каких-то углублений в прошлое, на что ты посягала раньше – кто я такой, что из себя представляю, где живу.

– Ну, да, но я не могу пойти куда-то с парнем, только если он не...

– Только если он не признает, что облажался? Тогда я вел себя как придурок. Но, обещаю, больше подобное не повторится.

– Что не повторится? Тебе больше не нужно будет "обладать мной"?