– Семь.

– Уверена?

Я притворилась, что считаю еще раз. На стене позади нее в рамке, разрисованной невротическими разноцветными пятнами, висел натюрморт Сезанна, состоящий из пяти фруктов: трех яблок, лимона и айвы.

– Да, уверена. Семь окон.

– И когда ты их пересчитывала, то была внутри дома или снаружи?

– Внутри… а что?

– Хорошо, это все, что мне нужно было узнать. А теперь посмотрим, ошибусь ли я в истории прошлого. – Она разжала руки и придвинулась ближе, как если бы хотела утешить не столько меня, сколько себя. – Ты росла единственным ребенком, так? Твои родители никогда не говорили тебе об Эльзе. Держали ее имущество запертым в доме, скорее всего в комнате, доступ к которой ты получила совершенно случайно – тебе было сколько, пять или шесть лет? – и именно там ты нашла ее фортепиано. Семейный секрет наконец всплыл не так давно, возможно, накануне твоего решения приехать в Америку. И она начала охотиться за тобой. Странные случаи. Даже жуткие. Временами ты могла практически ощущать ее физическое присутствие в воплощении привидения. Что и сделало для тебя Принстон естественным выбором. На самом деле, единственным выбором, чтобы узнать, сможешь ли ты когда-нибудь быть от нее свободной. Кстати, как я справляюсь до сих пор?

Я была ошеломлена. На какое-то мгновение даже яблоки Сезанна, казалось, вздрогнули от шока, собираясь вывалиться из рамы и покатиться по полу.

– Приму твое молчание в знак того, что я права хотя бы отчасти.

– О да. Вообще-то во всем, но… как вы узнали обо всех этих вещах?

– Это моя работа, Теа. Технический термин звучит как «синдром замещения ребенка». Он дает очень точные предсказания тому, как будет изменяться модель поведения ребенка после смерти брата или сестры. Даже сам Зигмунд Фрейд – хотя в строгом смысле он не «замещенный» ребенок, потому что являлся первенцем – страдал от похожих симптомов после смерти его младшего брата Юлиуса.

– Страдал от чего конкретно?

– От груза, когда тебя рассматривают, как «замещенного» ребенка: который должен заполнить пустоту, заполнить которую невозможно, стереть потерю и подействовать в качестве панацеи. Совершенно очевидно, это невыполнимая миссия, потому что дети не взаимозаменяемы, а агонию от утраты ребенка нельзя так просто излечить появлением другого. Вместо этого родители должны признать потерю, разрешить умершему ребенку занять свою нишу в семье, и дать процессу скорби идти своим чередом. Неспособность сделать это проецирует их травму на выжившего ребенка, запуская синдром.

– Что заставляет вас думать, что мои родители оказались неспособны?

– Большинство людей считают, что лучший способ излечиться – подавление боли или полное ее блокирование, даже если это означает бессрочное стирание умершего ребенка из истории семьи, запирание физических напоминаний о нем в недоступном месте, и так далее. Особенно это относится к родителям, у которых не было возможности погоревать как следует. Например... – Она посмотрела в сторону, словно уже не была уверена, что рассказывать пример такая уж хорошая идея. – Исторически сложилось так, что женщине, чей ребенок умер при рождении, не разрешалось держать его или даже смотреть на него – это считалось губительным для матери. Теперь же клинические исследования показали, что отрицание только то и делает, что оставляет горе неразрешенным. И рана, так сказать, всегда открыта.

Я наконец поняла, к чему она ведет. Исчезновение тела Эльзы не дало горю моих родителей найти выход, как было бы должно.

– В подобных случаях родители либо отталкивают и пренебрегают своим другим ребенком, либо опекают его сверх меры, любя до сумасшествия. Ты считала окна изнутри дома, что означает, что, должно быть, ты была счастливым ребенком, выросшим в любящем и понимающем доме. Я знаю многих, кому не так повезло.

– Они считали окна снаружи?

– Почти всегда. Отторгнутые дети – аутсайдеры, изгои. Некоторые рассказывали, что в семье чувствуют себя буквально невидимыми.

– Но счет изнутри не обязательно значит любящий дом. Может быть совсем наоборот: дом, кажущийся тюрьмой.

– Ты абсолютна права. – Она снова улыбнулась, но так уверенно, что, наверно, означало, что я была не совсем права. – Вот только узник смог бы назвать количество окон сразу же, разве нет? У него не было бы необходимости пересчитывать их для меня. И уж точно не во второй раз, как это сделала ты.

Это обеспокоило меня гораздо больше, чем все то, что она говорила до этого, потому что я не пересчитывала их во второй раз. Тогда… могло ли это быть правдой? За все эти годы уроки игры на фортепиано частенько заставляли меня чувствовать себя заточенной. И мои родители опекали меня сверх меры, это точно. Но я никогда не думала о своем доме, как о тюрьме. Или думала? Кроме того, я все же здесь. В чужом мире. Сама.

– Ты думаешь о тюрьмах и оковах?

Выбор слов сильно испугал меня – шутка, совершенно ясно, но в этот раз я была осторожнее. Если бы человеческий мозг был музыкальным инструментом, эта женщина была бы не худшим виртуозом, чем Риз прошлой ночью.

– Просто… Я все еще не понимаю, как вы догадались обо всех этих деталях моей жизни.

– Честно говоря, есть в этом немного от головоломки. Вот ты здесь, в Принстоне. И выдающаяся пианистка, не меньше. В общем, поступаешь точно так же, как и твоя сестра. Но почему твои родители позволили тебе это?

– Может, так я могла окончательно стать «замещающим» ребенком?

– Нет, так это не происходит. Родители перестраховщики держат «замещающего» ребенка – надеюсь, ты не против этого термина, я использую его только в описательном смысле – так близко, как это возможно. Не отсылают ее на другой континент. И определенно не в тот же университет, где умер первый ребенок. Другими словами, все эти решения принадлежат тебе. К примеру, фортепиано. Чтобы достичь такого уровня успешности, тебе нужно было бы начать в очень раннем возрасте. Но шестилетние дети не просыпаются в один прекрасный день со страстным желанием исполнять классическую музыку, верно? К этому должны подталкивать родители. Твои, само собой разумеется, никогда бы не сделали чего-то подобного по отношению к игре на фортепиано, которая добыла Эльзе хвалебный отзыв, вручившей ей входной билет в Принстон. То есть должен был быть другой спусковой механизм. Какое-то событие, которое должно было казаться ребенку загадочным, пленительным, и соблазнило бы тебя играть, невзирая на возражения матери и отца. Что-то вроде, скажем, изучения мира, что был закрыт от тебя. И вот там – ожидающее фортепиано. Вот только твои родители тут же сделали большую ошибку.

– Позволив мне играть?

– Нет, умолчав о твоей сестре. Подумай: большая часть твоего детства оставалась в их распоряжении. Много времени, чтобы осторожно посвятить тебя в истину, сформировать твою реакцию на нее, и устроить то, чего они хотели больше всего: держать тебя подальше от американского вирусного заболевания, которое, просто дыша посткоммунистическим воздухом, подхватило столько восточноевропейских молодых людей. Но вместо этого они ждали. Но когда у тебя появилась своя голова на плечах, было слишком поздно.

– Не совсем так. Когда я узнала, через что они прошли, я предложила остаться в Болгарии.

– Их счастье взамен твоего. Какие родители пошли бы на такую сделку?

– Я не торговалась. Я говорила серьезно.

– Само собой, так и было. Эмпатия. Самопожертвование. Раннее осознание горя и утраты. Все это довольно типично, потому что «замещающий ребенок» не ждет, что будет центром вселенной. И в этом огромная разница между тобой и Эльзой.

Разница не была такой уж огромной, учитывая, как я выбрала Принстон, зная, что это огорчит моих родителей. И все–таки, было что-то еще в ее последнем высказывании. Прозвучало оно очень лично. Дело не в дедукции – просто точное наблюдение.

– Доктор Пратт, давно вы в Принстоне?

Она поднялась с дивана, подошла к столу в дальнем углу комнаты и взяла бутылку воды со стеллажа, стоящего рядом с ним.