— Я приехала сюда работать, вот и буду работать.

— А дальше?

— Чего же загадывать? Ну, допустим, стану мечтать о том времени, когда смогу гордиться, что я доярка, и буду довольна, как фельдшерица.

— Все это слова. Ни о чем таком ты не будешь мечтать, да это тебе и не нужно. Лена, почему ты не веришь мне?

— Я верю, но это ничего не меняет.

— И никогда не изменится?

Лена долго смотрела в окно, словно выискивая кого-то на сумеречной улице, затем тихо ответила:

— Не знаю…

Осипов шумно вздохнул, переминаясь с ноги на ногу.

— В поселке у тебя никого нет, ты сама как-то сказала… Дома не была два года, — как бы размышляя вслух, пробормотал он. — Не понимаю… Значит, ты не советуешь мне уезжать?

— Делай, как хочешь, — не оборачиваясь, ответила Лена. — А вообще не советую. Ничего путного из этого не выйдет.

Он подождал, не скажет ли она еще что. Не дождавшись, с робкой надеждой проговорил:

— Если бы знать, что ты передумаешь, тогда, конечно, в силу необходимости… Ведь я тебя в самом деле люблю, Лена, просто не могу без тебя. Скажи, по крайней мере, приходить-то к тебе можно будет?

— Почему же? К нам многие, приходят.

— Ну тогда спокойной ночи.

— До свиданья…

В полном смятении Осипов, пятясь, вышел из комнаты, бережно прикрыл дверь.

Лена не шелохнулась, все так же глядя в окно.

XXII

«Ясное дело, я поступил подло. На черта мне было посылать Осипова, все равно у них ничего не выйдет, а Лена подумает, что я все это подстроил нарочно. Конечно, было бы куда честнее зайти самому и объяснить все, как есть. А что, если Осипов начнет подбивать ее уехать из колхоза? Как я не подумал об этом раньше? У нее теперь такое настроение, что она может решиться на все. Ну и олух же я! Ладно, а что я мог еще сделать! Осипов-то, по-всему видать, по-настоящему влюбился в нее. Надо же ему объясниться. Лена, понятно, сразу раскусит, по-настоящему или нет, по крайней мере все будет ясно. Да и Верочка, если она выйдет одна…»

Тут Володя понял, что все, что может произойти между ним, Леной и Осиповым, вовсе не так волнует его, как предстоящий разговор с Верочкой. Он, наверно, и Катю не стал бы разыскивать в поселке, если бы не знал, как это важно для Верочки. И уж если быть до конца откровенным с самим собой, то надо честно признать: все эти дни он немножко ревновал Верочку к Кате. Смешно, конечно, но это так и никуда от этого не денешься. Даже о Юрке вспоминал реже.

Вообще Володя теперь с каким-то внутренним удивлением присматривался и прислушивался к самому себе, отмечая, как меняются его мысли и отношение к людям и вещам, о которых еще недавно у него было вполне определенное суждение. То ли новая обстановка играла тут роль, то ли проявлялись его истинные душевные качества, затушеванные до сих пор наносным, временным. Например, он знал, что поехал в колхоз по прихоти и не собирался оставаться здесь долго, а сейчас ему уже трудно было представить, как можно «смыться» отсюда, когда начато большое, дело и он в нем — важный винтик. Конечно, он мог бы работать не хуже в любом другом месте, если бы захотел, но, видать, не попадалось ему такого интересного места. Но еще месяц тому назад он разве назвал бы колхоз «интересным» местом? Тут было что-то другое. Может быть, то, что он недавно в разговоре с колхозными механизаторами высказал свою мечту «до корешка» электрифицировать сельскохозяйственные работы? Он сам себе казался донельзя самонадеянным, тем более, что сознавал, как мало у него знаний, и все же такая мечта неистребимо жила в нем, не давала покоя.

Или взять Верочку. Раньше, еще до ареста, Володя относился к ней покровительственно, с мальчишеской бравадой, для которой нежные чувства, пылкие слова, полные глубокого смысла недомолвки — не больше, чем ерунда на постном масле, о чем пишут лишь в книгах. В колонии Володя впервые понял, что такое тоска и одиночество. Он писал Верочке длинные бессвязные, письма, пытался и не мог выразить, что он к ней чувствует. Он не просил, чтобы она оставалась ему верна — сознавал, то эта просьба нелепа, но он любил ее тогда чуткой и нежной любовью. Возвращение домой было для Володи вторым рождением, хотя и угнетало постыдное прошлое. Ему показалось, что и Верочка в глубине души порицает, а может, и презирает его, встречаясь с ним лишь из жалости. Он стал встречаться с девушками, которые ничего о нем не знали. Ощущение своей неполноценности не проходило, и он по-своему мстил тем, кто, как ему казалось, считал себя выше и чище его — презирал их, грубил, отлынивал от работы («все равно спасибо не скажут»), сошелся с завсегдатаями пивных. А Верочка… Она стала понемногу сторониться его, и была права. Она не могла понять, что с ним происходит, нет, она понимала, но что она могла сделать? Он сам оттолкнул ее, И сознавать это сейчас было больнее всего. Ведь она когда-то его любила, ее слова, ее глаза не могли солгать, а сколько раз он смотрел в эти глаза!

Смотрел и самодовольно усмехался… Дурак! Он же всегда любил Верочку, только в разное время по-разному. Да, всегда, что бы там между ними ни было. Встреча с Леной на лугу пробудила в нем столько мыслей и чувств, что он не выдержал и опрометью бросился в поселок, чтобы иметь потом повод поговорить с Верочкой. Он должен с ней поговорить, должен узнать, осталось ли в нынешней Верочке хоть немного от той, прежней Верочки. По сути, он не говорил с ней уже целую вечность… Только бы она пришла!

Володя стоял в проулке, сразу же за огородом тети Паши, в том самом проулке, который выводил на дорогу к ферме и пастбищу. Медленно, слишком медленно спускались на деревню дымчатые сумерки. Володя знал: пройдет часа два, и снова станет светло, как было недавно, только солнца не будет. Оно взойдет огромным красным диском в третьем часу утра вон там, как раз над крайними трубами школы, потом сместится вправо и величаво поднимется над лесом, на той стороне реки.

А на крыльце никого… Осипов, наверно, все перепутал.

И вдруг, словно выстрел, стукнула дверь. Вздрогнув, Володя выронил папиросу. Верочка, ухватившись за косяк, с разбегу останавливается на верхней ступеньке, смотрит сначала на дорогу, оглядывает двор, потом, уже на цыпочках, снова просматривает безлюдную улицу. А Володя почти прямо перед ней, стоит только перелезть через изгородь. Он машет рукой, и Верочка, не сдержавшись, радостно вскрикивает. Она прыгает на землю, бежит к изгороди, с маху переваливается через верхнюю жердь и, еще не осознав, что случилось, чувствует, как крепкие руки бережно держат ее на весу, а лицо ее вспыхивает от частых поцелуев.

— Володя!.. Пусти! Ты с ума сошел! Люди кругом…

Он ставит ее на землю, но его руки по-прежнему сжимают ее плечи. Вырваться невозможно. Она опускает глаза.

— Верочка, — тихо говорит Володя, — ну взгляни на меня. Я же тебя так давно не видел.

Верочка поднимает глаза и видит не Володино лицо, а только его взгляд, устремленный в самую ее душу — трепетную, чуть испуганную внезапной радостью, ощущением той полноты жизни, когда хочется и смеяться, и плакать, и говорить незначащие слова, которые для посвященных обозначают многое.

— А я?.. — прошептала она, не слыша своего голоса.

— Родная моя…

Он поцеловал ее долгим поцелуем, таким долгим, что у Верочки перехватило дыхание. И если бы люди, увидев их, показывали на них пальцем, Верочка все равно позволила бы Володе поцеловать ее, потому что она хотела этого, потому что он никогда еще не целовал ее так — она знала это, а люди не знали. Они не знали, что она всегда любила его, ждала его, хоть и боялась в том себе признаться. Она верила и не верила, и вот теперь сбылось. Как люди могут знать обо всем этом?..

— Володя, не надо… Подожди… Ты зачем меня вызвал? Почему сам не зашел?

— Хотел тебя увидеть, вот так, как сейчас… А там Лена, Осипов, им тоже есть о чем поговорить. Пойдем. Вон туда, по дороге, помнишь, там есть камень? Ох и идиот же я тогда был! Ты идешь, ведро у тебя в руке, а я смотрю и молчу, как дурак. Так и прошла, а я сижу и думаю: что же я есть такое? Ведь люблю же, жизнь за тебя отдам, и вот ты проходишь, будто чужая. Неужели в наши годы все бывают такие глупые? Знаешь, как я в колхоз поехал? Узнал, что ты уезжаешь, сел в автобус и в райком. Не мог я один в поселке остаться. Ты, конечно, тогда мне не поверила, а это так и было, теперь-то я могу и тебе, и себе признаться. И вообще я во всем виноват, только все это не со зла было, а так… в жизни еще маловато смыслил…