— Во-первых, Катя вернется. Ну я не знаю, как это выйдет, а только Катя должна вернуться. Совесть заставит. Мы же, по своей совести сюда приехали… И знаешь, мы уже, наверно, не будем доярками. То есть на ферме-то мы будем, но за нас все машины станут делать, только научиться управлять ими надо. Вот стационарную «елочку» Володя строит — это же целая доильная станция. Ты закончишь девятый класс, а то, может, сразу в десятый поступишь? Ты как-то говорила, что всего год в средней школе не доучилось. Конечно, придется материал повторить, но это же просто сделать, скоро свободного времени больше будет. Я первый курс в техникуме кончу, Аня — семилетку. А потом… — Верочка, сама дивясь собственным мечтам, смущенно улыбнулась, хотя и знала, что Лена не видит ее улыбки. — Потом всё будет нам доступно, только надо хорошенько захотеть, понимаешь? Бригаду мы коммунистической обязательно сделаем, пусть даже и Катя не приедет. Там в обязательстве ее фамилия стоит — как, по-твоему, заставят вычеркнуть, а? Марта Ивановна еще не знает, а может, забыла, но уж ежели увидит — сию секунду велит вычеркнуть. А мне не хочется. Просто рука не поднимается, до того досадно и жалко…

Лена не шевелилась. Верочка еще посидела немного на сундуке, сложив на коленях руки и глубоко задумавшись, затем встала и почему-то на цыпочках прошла к своей кровати. Кровать была деревянная и широкая, как полати; наверное, много лет назад на ней спали вповалку трое сыновей тети Паши, а теперь вот не осталось ни одного.

Верочка знала: старший из них погиб в последние дни войны под Берлином. Не война — работали бы они сейчас в колхозе, и радовалось бы материнское сердце, и люди говорили бы: добрых работников вырастила тетя Паша…

Вздохнув, Верочка тихо разделась и юркнула под одеяло.

С того дня и порвалась нить дружбы, еще недавно казавшаяся Верочке такой надежной и прочной. Лена больше не заговаривала о своем отъезде, но Верочка видела: какая-то неотвязная мысль мучит Лену, заставляет ее напрягать все душевные силы, и неизвестно, хватит ли у нее их. Вот это-то и беспокоило Верочку, тем более, что помочь подруге она ничем уже не могла. Все попытки заговорить с ней оканчивались одним и тем же: Лена тотчас раздражалась, кривила губы и грубо просила оставить ее в покое. Верочке оставалось только пожимать плечами. Ее поражало, что Лена, всегда такая выдержанная, хладнокровная, может вести себя так. «Уж уезжала бы, что ли, чем себя изводить, — в отчаянии подумала однажды Верочка, но тут же ужаснулась своей мысли. — А ну и вправду уедет, как же я тогда? Хоть бы с Володей поговорить, он-то чем дышит? Да как к нему подойдешь? Удивляюсь, как он тут еще держится. Говорят, пить даже перестал. Ну вот этому-то я никак не поверю. Он же всегда хвалился: я сам себе хозяин, никто мне не укажет, как и что… Нет, на Володю плохая надежда, чего уж там. Вздумает — только его и видели. Даже и проститься не зайдет, окаянный. Ладно, будь что будет, а Лену я пристыжу. Неужели у нее нисколько самолюбия не осталось?..»

А Лена и не помышляла об отъезде. Летучий Володин поцелуй жег ей сердце, против воли питал зыбкую надежду, и Лена, заранее решившись на любое унижение, искала с ним новой встречи.

XIX

Кукуруза подвела Осипова, Осипов — председателя колхоза… Больше, пожалуй, виноват был сам бригадир Бугров, который, хотя и соглашался весной с Логиновым, что кукуруза выгодная и вполне урожайная в этих местах культура, если к ней приложить руки, вскоре после сева начисто забыл о кукурузных полях. Видать, не дошли до его ума и сердца тогдашние доводы Логинова, и соглашался Бугров с ним лишь из приличия, чтобы не прослыть «консерватором».

Главное поле — десять гектаров — находилось на участке Алексея Осипова. За полторы недели теплых и солнечных дней кукуруза, как бы на зло маловерам, дала дружные, и богатые всходы. Тут бы Осипову провести рыхление, подкормить растения, прорежить рядки, но он, проходя мимо и невольно любуясь распушившимися бледно-зелеными и уже кое-где начинавшими желтеть стеблями, думал: «Гляди-ка, вся взошла как есть! Жалко, квадратов не получилось, а то бы можно культиватором проехать. А так где же людей на это дело возьмешь? Нехай! Она, видать, и так вырастет, теперь ей деваться некуда».

«Деваться» кукурузе действительно оказалось некуда. Гладкая, как столешница, с редкими трещинами, земляная корка не пропускала воздуха, недостаток азотистых удобрений тронул желтизной листья, стоявшие в рядках сплошняком растения отчаянно боролись за право выжить.

Такую картину и застал секретарь райкома на осиповском поле. Он прошелся с Логиновым по рядкам, трогал мокрые, чуть приободрившиеся от дождя острые листья, ожесточенно вырывал совсем хилые, мешавшие более мощным соседям стебли, топал ногой по затвердевшей земле (кратковременный ливень почти не, размягчил корку), с закипавшим гневом, прерывисто, не глядя на Логинова, говорил:

— Вот так дискредитируется большое партийное, государственное дело… Приказали — вы план сева выполнили, но ведь сеем-то мы не ради плана, а ради урожая. Смотрите, как она хорошо взошла, и это богатство вы хотите загубить. Только имейте в виду, Логинов, это вам дорого обойдется — вам лично, я хочу сказать… Почему до сих пор не провели рыхление, позвольте вас спросить? Где ваши агрономы, бригадиры, учетчики? Поразительная безответственность! Неужели вы видите, что посевы загущены, что им не хватает азота, воздуха, простора? Чего ждете? Какие еще указания вам требуются? Ведь вы же, как недавно мне объясняли, все делаете с расчетом? А это, что же, расчет на бескормицу? Так надо понимать, или, может, у вас какая-то особая агротехника возделывания кукурузы? Поделитесь в таком случае, постараюсь понять. Не пойму — посоветуюсь с членами бюро райкома. Думаю, это их заинтересует не меньше, чем меня…

Его сарказм, намеки на бюро райкома и, главное, чувство собственной вины и невозможности сказать Самойлову то, что он переживал и думал в эту минуту, подавляли Логинова. Он угрюмо ответил:

— Не буду оправдываться, Семен Михайлович. Думаю, что еще ничего не потеряно. Сделаем все, чтобы получить с этого участка самое, малое по 400 центнеров зеленой массы с гектара.

— Чушь! Слова! Сколько я их уже слышал от вас сегодня! — окончательно вспылил секретарь; он круто повернул обратно, всем видом показывая, что дальше осматривать поле — пустая трата времени. — Скажите прямо, эта тысяча тонн силоса действительно заложена или существует в вашем воображении? Тогда мне, собственно, здесь нечего делать. Будет больше проку, если мы встретимся и поговорим в райкоме.

«Да, чутье не подвело меня, — с горечью и одновременно с чувством собственного превосходства подумал Самойлов. — Самые худшие предположения о Логинове подтверждаются. Фразер, умело морочивший головы прежним руководителям района. А на деле — пустышка».

— Я готов отвечать за свои слова где вам угодно, — холодея от унижения и сдерживаемого гнева, сказал Логинов в спину секретарю. — В конце концов, цыплят по осени считают.

Самойлов болезненно поморщился. Логинову стало стыдно за беспомощные свои слова, которыми он против воли все-таки пытался оправдаться.

«Недоставало еще, чтобы он узнал о Кате Орешкиной. Ну почему же я, идиот, сразу не сказал правду? Пожалел Марту, что ли? Да нет, просто струсил, чего уж там… Ах, какой я слюнтяй! Сам засевал это поле и вот — понадеялся на Осипова, не нашел времени проверить, сделало ли что-нибудь. Самойлов прав, и обижаться тут, пожалуй, нечего».

Однако обида колючим комом подступала к горлу, и Логинову стоило большого труда взять себя в руки. Но говорить он уже не мог, только коротко отвечал на вопросы.

Между прочим, Самойлов спросил, где сейчас секретарь парторганизации (фамилию Марты Ивановны он так и не мог вспомнить, назвал ее — Перова). Логинов ответил, но на этом разговор и кончился. Зачем Самойлов спрашивал о Репиной — Логинов так и не мог догадаться. Из приличия, что ли?