Томша между тем оперировал цифрами и фактами, не стараясь облекать их в звучные фразы. И Мога, внимательно слушая, сумел оценить его лаконичность. Затем велел Томше на следующее же утро отправиться к Софроняну и вместе с ним уточнить, в каком состоянии находятся участки, отведенные под новые виноградники, подробно разъяснив задачу. Затем внезапно спросил Виктора Станчу:

— А как планируются урожаи по хозяйствам? Кто составляет планы, каковы основные ориентиры? Как мне кажется, этот вопрос у нас решается на глазок, без реальной основы.

Виктор Станчу с удивлением взглянул на Могу: говорит с таким знанием дела, словно и новые посадки, и урожайность планируются прямо здесь, при нем. Виктор отдавал себе отчет в том, что все это не пустые предположения, что Максим лично был хорошо знаком с положением в районе. Как составлялись планы? Очень просто: звонили из сельхозотдела. «Виктор Алексеевич, сколько центнеров винограда с гектара думаете нынче собрать? В прошлом году у вас получено по семьдесят пять…» И через день-другой, посоветовавшись с главным агрономом, с одним или двумя бригадирами, он звонит сам в Пояну: «Пишите: совхоз «Драгушаны» — семьдесят три центнера. Вал — шестьдесят пять тысяч центнеров». В таких случаях Виктор любил оперировать центнерами, так цифры получались более внушительными. Максиму Моге, однако, ответил коротко:

— Планы пока получаем из райсельхозотдела. От товарища Софроняну.

Томша бросил Виктору Станчу вопросительный взгляд: почему тот говорит неправду?

— Урожаи планируются с учетом результатов предыдущего года, — сказал он. — На так называемой научной основе: от достигнутого!

— Такая практика никуда не годится! — голос Моги стал строже. — Придется и тут наводить порядок, — обратился он к Томше, — и начинать будем прежде всего с совхоза «Пояна». Наш совхоз, Козьма Митрофановнч, должен стать во всем образцом. — Мога заметил чуть насмешливую улыбку, промелькнувшую при этих словах на устах Виктора Станчу. «Не верит, что у нас получится? — спросил себя Мога. — Или надеется, что Драгушаны никогда не отдадут первенства?»

Время должно было сказать свое слово. На прощанье Максим, словно между прочим, спросил Виктора:

— Скажи-ка на милость, разве у Макара Сэрэяну появились замашки ростовщика? Можно назвать его современным Гобсеком?

Глаза Станчу округлились. Как это стало известно Моге? Откуда? Когда он успел об этом узнать? Неужто Макар побывал уже у него, нажаловался?

— Служба информации у тебя, вижу, уже наладилась, — ответил он с нарочитым безразличием.

— Отвечай на вопрос, — настоятельно потребовал Мога.

— Макар — хороший парень, трудяга и щедрая душа, — отозвался Станчу. — В тот день меня просто досада взяла, чего уж!

— Прошу тебя, обрати внимание, — тихо проговорил Мога, — что мы создаем новое объединение, а значит большую семью. И отношения между людьми в наших делах отныне будут играть особую роль. От них в немалой мере будут зависеть наши успехи и неудачи.

Томша, молча прислушивавшийся к разговору между старшими, понял вдруг, что Максим Мога импонировал ему не своей недюжинной силой, не медвежьей статью, а тем, что был личностью, мощью своего ума, точностью мысли, чутким отношением к другим людям.

В сравнении с Могой он показался себе простым учеником.

В конце недели Максим Мога выписался из больницы. Оставаться он больше не мог. Палата становилась для него все более тесной, он чувствовал, что задыхается, хотелось, в чем был, без шапки, в пижаме и тапочках выскочить на улицу и побежать прямо в поле, вдохнуть всей грудью весенний свежий ветер — лучшее лекарство для сердца.

Он был человеком действия. Бездействие угнетало его, лишало силы.

Максим пообедал с Матеем в кафе возле студенческого общежития, в излюбленном месте, в котором они встречались в Кишиневе. Прийти сюда условились еще накануне. Говоря о том, о сем, отец рассказал сыну о людях, приходивших к нему в больницу, об Элеоноре Фуртунэ — рассудительной и умной женщине, о Лидии Грозя — представительной, но слишком, пожалуй, уверенной в своей неотразимости, что ему понравился Козьма Томша, его заместитель, малый весьма разбитной. И собирался уже снова завести речь об Элеоноре, хотелось признаться сыну, какое приятное впечатление произвела на него директриса из Боурен. Но неожиданно охватившая его неловкость заставила заговорить о другом.

— А знаешь ли ты, что первый секретарь райкома, Александр Кэлиману, приходится тебе родственником? — спросил он юношу. — Он — двоюродный брат твоей матери.

— И хорошо помнит ее? — голос Матея дрогнул, лицо зарделось.

Вот так же, волнуясь, Матей при встрече с ним на кладбище, спросил. «Ты знал мою мать?» Устами сына Нэстица заявляла о своем праве не быть забытой.

В Пояну Максим Мога прибыл уже под вечер. Не желая никого беспокоить, он поехал автобусом. Покрасневшее от тяжких дневных трудов солнце задержалось на отдых на вершине холма, свысока взирая на людской муравейник, суетившийся в центре поселка. Максим тоже задержался на несколько минут перед гостиницей. Люди торопливо проходили мимо, не обращая на него внимания, занятые своими заботами. Максим стал разглядывать прохожих, надеясь увидеть знакомые лица. Может быть, он встретит Элеонору. Если бы он успел известить ее о своем возвращении, она бы, возможно, его встретила.

Максим улыбнулся про себя и вошел в гостиницу. Он представился администратору, той самой, с которой пришлось поспорить шоферу Горе.

— Ой, Максим Дмитриевич, как хорошо, что вы приехали! — оживилась она. — Прошу, прошу, ваша комната готова. — Она торопливо двинулась перед ним по коридору, держа наготове ключ. — Прошу вас! — Женщина распахнула дверь и осталась на пороге, еще раз окинув взглядом номер — все ли в порядке.

Первой на глаза Моге попалась старая радиоточка. Точнее, она заявила о себе бравурным мотивом, исполняемым на аккордеоне. На столе завернутый в рушник лежал каравай, преподнесенный ему Ионом Царэ.

Душа Моги исполнилась покоя. Он был дома.

Глава пятая

Через несколько дней после возвращения Максима Моги в Пояну состоялось заседание райкома партии. Присутствовали директора всех совхозов, секретари партийных организаций. Представляя Могу, Александр Кэлиману отозвался о нем с похвалой, не забыв также того давнего дня, когда Максим вручил ему комсомольский билет, и тот отметил про себя, какое любопытство вызвала эта подробность у присутствующих. Но не ради одних воспоминаний первый секретарь упомянул об этом давнем эпизоде, а ради истины, которую считал важной: Максим Мога с юности был связан с их местами самыми тесными узами, многие из его тогдашних комсомольцев давно вступили в партию и теперь работают на ответственных постах, и среди них такие как Виктор Станчу, Макар Сэрэяну… А возвращение Максима Дмитриевича в Пояну он, Кэлиману, считает вполне закономерным фактом. «Он возвратился к той земле, которую знает не хуже нас, к самым близким своим друзьям, на родину своего сына…»

Речь Александра Кэлиману ничем не напоминала сухие, стандартные выступления, вошедшие в обиход на заседаниях бюро. Казалось, сама атмосфера в кабинете стала иной, тесный кружок давних знакомых собрался в нем, чтобы чествовать старого друга. И когда Кэлиману перешел к текущим проблемам объединения, его речь утратила прежнее плавное течение, слушатели невольно пожалели, что рассказ о былом окончен.

Было решено, что каждый совхоз должен еще и еще раз проверить, каким количеством земли располагает для посадки новых виноградников, не урезая площади хлебных полей. Максим Мога попросил директоров представить эти данные не позднее, чем через три дня, ибо время не ждет, ему предстоит после этого еще съездить в Кишинев для уточнения плана. Говоря, он посмотрел на Элеонору Фуртунэ, и она слегка покраснела. Перед заседанием, знакомясь то с одним совхозным директором или секретарем, то с другим, обмениваясь репликами со Станчу, он успел лишь пожать ей руку.