«Нет, «Волгу» я не куплю. Чтобы не подумал чего Максим Дмитриевич. Куплю «Москвича», подержанного, и сам отремонтирую его — люкс! А на оставшиеся денежки построю дом. Сколько же мне жить со своими стариками? Небольшой, но красивый домик, как у товарища Лянки… Договорюсь с мастером Жувалэ, и он отделает мне его как куколку, факт! А «Москвич» будет голубой. Как глаза Наталицы…»

Блаженная улыбка осветила лицо водителя…

Шоссе было почти пустынным. Изредка из ночной тьмы вырывалась одинокая машина, ослепляя дорогу фарами, и тут же таяла в темноте. Оставались позади, окутанные ночью и сном, холмы и долины, повороты кончились, и теперь «Волга» свободно неслась по открытому шоссе. Моге казалось, что мотор подчиняется таинственной силе его еще не успокоившихся мыслей.

Он мягко притормозил. Машина прошла еще несколько метров и тихо остановилась, словно заботясь о том, чтобы не нарушить покой своих пассажиров.

Горе повернулся к Моге, вопросительно глядя на него, — не пересесть ли ему за баранку? «Нет», — мотнул головой Мога.

Председатель прикурил сигарету и налег грудью на баранку. Он глядел перед собой на ветровое стекло, как на чистый экран, на котором вот-вот появится фильм из жизни его хорошего знакомого — Максима Моги. Он ждал ясного, четкого изображения, которое упорядочило бы его мысли и послужило бы им ответом. Но вспоминались какие-то мелочи, незначительные происшествия. Недавно на этом же самом шоссе у них забарахлил мотор, и Горе продержал его на дороге почти полчаса… Бухгалтер женил своего сына и попросил у Моги несколько машин, чтобы отвезти гостей к невесте в Албиницу… Его крестница Кристина, жена Мирчи, тоже просила машину, чтобы привезти со станции уголь… Он дал ей машину бесплатно, пожалев двух малых ребятишек Мирчи… Вспомнилось собрание в Мирештах, на котором он побывал недавно…

В какой-то миг Мога засомневался: а сделал ли он что-нибудь полезное для Стэнкуцы? Он смотрел на экран, надеясь, что появится некто со стороны и сумеет подтвердить, что его старания не были напрасными.

Изображение все не возникало… Очень трудно, разумеется, вобрать в несколько кадров жизнь человека, смонтировать наспех и тут же запустить пленку… Асфальтированное шоссе за экраном внезапно заполнилось народом, вперед выступил Матей, ведя под руку Миоару из Пояны… Потом опять ветровое стекло прояснилось, Отражая лишь огонек сигареты — маленькую фосфоресцирующую точку на гаснущем экране телевизора. Точка, разрастаясь, отделилась от экрана, поплыла по воздуху, все ярче сверкая, и Мога очутился в Пояне. Стояла светлая ночь. Полная луна перемигивалась с одинокой звездочкой на горизонте.

И они — он и она, — только они двое, облитые лунным светом. Сидят на сухой полыни на винограднике Нэстицы. Максима пьянит запах полыни и аромат поспевающего винограда. И нежный голос Нэстицы.

«Глянь на луну! Она как невеста…»

Одни на всем белом свете, их любовь, их мечты!..

Один…

Нежно пела одинокая скрипка, словно переливались струи чистого, как роса, источника. Она воскрешала в памяти ту лунную ночь, ту любовь, а может быть, взывала к кому-то, затерявшемуся в бесконечности дней.

Нежно пела скрипка — это Горе включил приемник. Мога вглядывался в ветровое стекло, на котором в какую-то долю секунды промелькнули очертания дорогого лица и исчезли с быстротой мысли, не оставив следа… Мога ждал, что звуки скрипки возвратят ему желанный образ. Но экран оставался чистым. И не было никого вокруг, кроме него, бесконечной ночи и машины, застывшей белым привидением на пустынной дороге в этот поздний час.

Вдруг к голосу одинокой скрипки присоединились голоса других скрипок и веселого кларнета, барабанная дробь, и из этого радостного вихря белым видением выступила Валя Рареш в подвенечном наряде, об руку с Михаилом Лянкой… Ослепительный свет, и невеста вся в белом, и все вокруг белое, словно осыпанное лепестками цветущей черешни. Стройной, нежной была невеста, она остановилась перед Могой, взглянула на него черными, сияющими счастьем глазами и низко поклонилась ему, склонился в поклоне и жених, а седой цыган поднес скрипку к самому уху Максима, словно знал старый музыкант, что посаженый никогда не был женихом и, значит, не выпало ему счастья слышать свою свадебную музыку. Посаженый поцеловал невесту, благословляя, и опять встретился с ее сверкающими от счастья глазами…

Словно взглянули на него из другого времени такие же сияющие глаза, полные веры и надежды…

И оборвалось что-то в душе у Моги. Острая боль вошла в сердце — потом это стало повторяться, даже через годы. Валя настаивала, чтобы он лечился, а он, то ли в шутку, то ли всерьез, говорил ей, что эта боль держится со времени ее свадьбы!..

Какая была свадьба! Какая свадьба!! Полсела пришло званых и незваных. Мога нанял лучших музыкантов-цыган из Обрежи, — точно справлял собственную свадьбу! Смеялись и плакали скрипки, выворачивали душу, и народ говорил, что свадьба была необыкновенной потому, что посаженый так хотел.

…Смеялись и тосковали скрипки. Валя вела Максима в танце, словно плыла по тихим пенящимся волнам… Только старый музыкант сумел прочитать в глазах Моги глубоко затаенное страдание, неоправдавшуюся надежду. Он слышал разговор посаженого с женихом, и поспешил со своей скрипкой, и вложил в нее столько сердца, столько огня для той свадьбы, которая никогда не была сыграна… И случилось то, что и должно было случиться: лопнула струна. И песня пропала!..

Вспыхивали и гасли видения, как мысли самого Моги, беспорядочно сменяющие одна другую, точно кто-то невольно перепутал в фильме кадры.

На ветровом стекле задрожали и зачастили точки и линии, как в испорченном телевизоре. И тут Мога заметил, что пошел снег. Крупные хлопья падали с черного небосвода и, теснясь, кружились в свете фар, словно льнули к теплу.

Такой снег шел и во время свадьбы Лянки. Свадьбу играли примерно в ту же пору, в середине февраля.

Завершался еще один временной круг — его жизнь в Стэнкуце, — и этот круг ложился рядом с другими, как укладываются тесно годовые кольца деревьев…

«Мы передавали концерт в исполнении народного ансамбля «Лэутарий», колхоза «Виктория» Мирештского района. Солисты Домника Санду и Дан Предан…»

Мога встрепенулся. Углубленный в свои мысли, он не слушал концерт. Он внимал другим музыкантам, другой музыке…

Теперь же голос диктора как бы поставил точку, и все стало на свои места. Еще несколько километров, и он будет дома, в Стэнкуце, где опять уйма вопросов ждет разрешения. Мога откинулся на спинку сиденья, словно разминаясь.

— Слышал, Горе?

— Слышал, Максим Дмитриевич. Знал бы — включил радио с самого начала. Жаль, не удалось послушать Домнику.

— Если бы ты захотел, она пела бы для тебя каждый вечер, — улыбнулся Мога. — Только для тебя одного.

— Исключено. Меня покалечит Дан Предан.

— Кто? — удивился Мога.

— Дан Предан, их солист. То есть Данила Препеляк, электрик с фермы. А те, с радиостудии, когда услышали, как зовут нашего Данилу, стали креститься. Честное слово. И Даниле пришлось показать им паспорт. Тогда сказали ему: «Погоди, братец, так не пойдет! Поет Данила Препеляк!..[1] Над нами же будет смеяться вся республика… Лучше возьми себе один псе-псед…» Тьфу, проклятое словечко!

— Псевдоним.

— Точно! Псед… То есть получил он имя Предан. Тот же Данила Препеляк, только сокращенный.: Пре — от Препеляка, Дан — от Данила. И еще раз Дан вдобавок, потому что иначе не звучит…

— Как я понимаю, с некоторых пор тебя больше интересует музыка, чем машина.

Григоре не понравилось замечание председателя. Разве я виноват? Мога делает все сам, даже машину ведет. А ему что остается?

— Напрасно сердишься, — продолжал Мога, искоса поглядывая на шофера.

Тот, хотя и привык, что Мога великолепно понимает его, всякий раз с восхищением и страхом убеждался: от глаз Моги не скроется ничего, будто он только и делает, что следит за тобой. Как те хитрые аппараты, которые регистрируют с максимальной точностью состояние и настроение космонавтов.