1955
«Я, задыхаясь, внизу…»
Я, задыхаясь, внизу
Тихо, бесцельно ползу.
Я навсегда заперта,
Слово замкнули уста.
Здесь тишина мертва,
Никнет больная трава.
А наверху, над собой,
Вижу я облачный бой.
1955
Последняя
В исступления, в корче судорог
Завертит она, закрутит
Злого, доброго, глупого, мудрого,
И любовь, и совесть, и стыд.
Распылается всеми пыланьями,
Все знамена порвет в тряпье,
И кровавыми тяжкими дланями
В прах сотрет и развеет всё.
От восторга немея и ужаса,
С визгом крохотного зверька,
Вся планета, качаясь, закружится,
И рванутся обратно века.
Христианское, первобытное,
Всё совьется в один клубок,
И соскочит планета с орбиты
И метнется куда-то вбок.
Вместе с истинами и бреднями,
Вместе с ложью любимой своей,
И в пространстве черном, неведомом
Встретит суд, предназначенный ей.
1955
«Ощетинилась степь полудикая…»
Ощетинилась степь полудикая
Караганником, жесткой травой.
Нищета, и раздолье великое,
И волков вымирающих вой.
Сушит сердце жара сухая,
Побелела от соли земля.
Жаркий ветер, озлясь, колыхает
Над арыками тополя.
Непонятно-родное, немилое,
Небеса, словно белая сталь.
Там когда-то одна бродила я,
Близоруко прищурившись в даль.
Выйдешь в степь, и ветер повеет,
Воздух острый, полынный настой…
Знай, что дышишь ты силой моею,
Моей давней степной тоской.
Знай, что я далеко, но вижу я,
Вижу степь через нашу пургу.
Что не вымерзло и не выжжено,
Я в душе до конца сберегу.
1955
«Восемь лет, как один годочек…»
Восемь лет, как один годочек.
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле — подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе ни рядом, ни следом
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
1955
«Не сосчитать бесчисленных утрат…»
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад.
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем поздней.
И улыбается мое перо:
Как это больно все и как старо.
Какою древностью живут сердца.
И нашим чувствам ветхим нет конца.
1955
«Я не в русской рубашке Иван-дурак…»
Я не в русской рубашке Иван-дурак,
А надел я лакейский потрепанный фрак.
Выдает меня толстый широкий нос,
Да мужицкая скобка седых волос,
Да усмешка печальнее, чем была,
Да песня, что хрипло в даль плыла.
Да сердце стучит в засаленный фрак,
Потому что забыть не может никак.
28 мая 1955
«Надо помнить, что я стара…»
Надо помнить, что я стара
И что мне умирать пора.
Ну, а сердце пищит: «Я молодо,
И во мне много хмеля и солода,
Для броженья хорошие вещи».
И трепещет оно, и трепещет.
Даже старость не может быть крепостью,
Защищающей от напастей.
Нет на свете страшней нелепости,
Чем нелепость последней страсти.
28 июля 1955
«Как дух наш горестный живуч…»
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
2 августа 1955
«Сохраняют и копят люди…»
Сохраняют и копят люди.
Я схвачу — и скользит из рук.
Пусть меня за неловкость судит
Каждый встречный, и враг, и друг.
Вероятно, я виновата
/И мне все отвечают: ты!/,
Что меня довели утраты
До свободной, святой нищеты.
Что крутое и злобное время,
Исполняя завет судеб,
Разлучает меня со всеми,
Отравляет мне чувства и хлеб.
27 августа 1955
«Опять казарменное платье…»
Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати —
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо…
Сидеть бы в кабачке унылом
Алкоголичкой Пикассо…
17 сентября 1955