1954
«Люблю со злобой, со страданьем…»
Люблю со злобой, со страданьем,
С тяжелым сдавленным дыханьем,
С мгновеньем радости летучей,
С нависшею над сердцем тучей,
С улыбкой дикого смущенья,
С мольбой о ласке и прощеньи.
1954
Воронье
Как над Русью раскаркались вороны,
В сером небе движучись тучею.
Поклонился Иван на все стороны,
Вместе с ним и народ замученный.
«Вы простите нас, люди чуждые,
Мы грехом заросли, как сажею.
Не расстались мы с нашими нуждами,
И для вас еще нужды нажили.
Мы с величьем сравняли ничтожество,
Смерда с князем, с нищим — богатого,
И княжат народили множество,
И с неволею волю сосватали.
Воля, словно жена-изменница,
Скрылась из дому в ночь непроглядную.
И ручьи у нас кровью пенятся,
И творится у нас неладное.
Да и вас-то мы, люди нерусские,
Заразили болезнью нашею.
Стало горе для вас закускою,
Перестали вы хлеба спрашивать.
Весь народ наш как сослепу тычется,
Выше пояса реки кровавые.
Богородица наша, владычица,
Уведи нас с пути неправого!..»
А в ответ на слова покаяния
Пуще черные вороны каркают:
— Не исполнятся ваши желания,
И молитва не принята жаркая.
Хлеб посеете, а пожнете вы
Ядовитые травы сорные,
И в который раз подожжете вы
Города, от грехов ваших черные.
Посмотрел Иван на небо серое,
И за ним весь народ замученный:
Вон без счету над ними, без меры
Пролетают вороны тучею.
Эй вы, вороны, вещие, старые,
Вам накаркать на нас больше нечего.
Мы испытаны многими карами,
Всеми страшными клеймами мечены.
Так не станем судьбине покорствовать,
Выше голову вскинем повинную!
Часто хлеба лишались мы черствого,
Набивали утробу мякиною.
Мы пойдем добывать себе долюшку
И степными путями, и горными.
Вырвем русскую вольную волюшку
Из когтей наших злобных воронов.
1954
«Я не Иван-царевич. Стал шутом я…»
Я не Иван-царевич. Стал шутом я.
Без бубенцов колпак, и черный он.
Кому служу я? Герцогу пустому
Или царю по имени Додон?
Помещику ли в стеганом халате,
Имеющему с ключницей роман?
За шутки на конюшне он заплатит
Тому, кто будет зваться царь Иван.
Нет! Всё не то. Всё пряничная сказка.
Я в трезвой современности живу.
И здесь моей комедии завязка,
Которую страданьем я зову.
Кругом бараки — белые сараи,
Дорога. Белый снег затоптан в грязь.
А я блаженный, я взыскую рая,
И судорожно плача, и смеясь.
Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый.
Мы бродим по квадрату: я и ты,
Железом отгорожены от шума
И от мирской опасной суеты.
Но я боюсь, что мир жестокий хлынет
И нас затопит, не заметив нас.
Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет,
С нас не спуская неусыпных глаз.
Туда — нельзя. Сюда — не пробуй тоже,
И в стороны с надеждой не гляди.
И там квадрат какой-то отгорожен:
Работай, спи, и пьянствуй, и блуди.
Я — шут. Но почему-то невеселый.
Да ведь шутов веселых вовсе нет.
Шут видит мир холодным, серым, голым,
Лишенным всех блистательных примет.
Но знаешь ли, что царская корона
Не так ценна, как шутовской мой шлык,
Что в наше время ненадежны троны,
А шут поныне страшен и велик.
1954
Кикиморы
Ах, наверно, Иванушку сглазили,
Изменился Иванушка в разуме.
На последнюю стал он ступенечку,
Да и начал умнеть помаленечку.
— Что же дальше? Там глубь черноводная,
Где кикимора злая, голодная,
Как проклятая схватит за ноженьку,
Водяною потянет дороженькой
Прямо в омут, где водятся черти,
Где спознаешься с черною смертью,
Где не будет душе покаяния,
Где не будет с любимой прощания.
Водяной панихиду отслужит,
А над омутом горько потужит
Дорогая моя, ненаглядная,
С ней и мука была мне отрадная,
С ней и горе мне было, как счастье,
Без неё станет счастье напастью.
1954
«Хоть в метелях душа разметалась…»
Хоть в метелях душа разметалась,
Всё отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось —
Я последние берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.