Шереметев, вынув из-под енотовой шубы свиток, прочитал сиплым голосом послание гетмана о воспрещении и всякого насилия, и грабежей в Москве.

Он еще не дочитал последней строки, как Гермоген строго стукнул посохом:

— Хитрому и зловредному пану не верю!

…Гонсевский меж тем пронюхал, что делалось на патриаршьем дворе, и вызвал к себе помощника.

— Поезжай и скажи, что гетман не поздней как завтра выступит против самозванца.

Но патриарх и послу Гонсевскому не поверил, и не отпускал от себя бояр.

— Верши дела божеские, а в наши, мирские — не суйся! — прокричал с негодованием Салтыков. — Тут наша, боярская воля.

— Другого выхода не маем, — поникло проговорил Андрей Голицын.

Патриарх остался непреклонен — согласия не дал.

В ночь с 20 на 21 сентября 1611 года войско гетмана вошло в Москву, бояре тихо отворили ворота Кремля.

Таким позором изменничества покрыла себя Семибоярщина.

IV

Гетман Жолкевский, не в пример иным магнатам и политикам, глядевшим на Россию как на государство варваров, хорошо понимал, что такое отношение погубит нелегкое дело покорения восточного исполина. Многоопытный и многохитрый гетман сидел в самом сердце России, в Московском Кремле, и, поступи он неосторожно, его поглотит эта безбрежная неразгаданная земля. Гетман Жолкевский не уставал внушать панам, воеводам и полковникам:

— Не злите русских. Силой русского не возьмешь. Дай ему маленькую награду, и тогда ты можешь снять с него нательную рубаху и даже шкуру, он сам снимет и все отдаст. Роздали подарки стрельцам? — обратился он к вошедшему помощнику.

— Все как вы, пан гетман, приказали, — ответил тот.

— Что говорят они?

— Я такого мнения, ясновельможный пан гетман, что им, псюхам, больше ничего не следует давать.

К гетману был вызван стрелецкий сотник Морозов.

— Купить нас вздумал, пан гетман? — спросил прямо и бесстрашно Морозов.

Гонсевский впился в его лицо своими маленькими оловянными глазками.

— Знай, перед кем стоишь, презренный москаль!

Жолкевский учтиво-доверительно взглянул на сотника.

— Кафтан и серебряный ларец получил?

— Мне от вашей милости ничего не нужно, — сказал с непреклонностью Морозов.

Полковник Струсь возмущенно вскинул голову.

— Я не в обиде, — продолжал свою хитрую игру Жолкевский.

— Если, пан гетман, не отсечете руки, а затем не сожжете на огне кухмистра, выстрелившего в икону Пречистой Богородицы, и не накажете другого литвина, силою взявшего из дома дочку купца в Замоскворечье, то я не ручаюся за стрельцов.

— Ты многого хочешь! — загрозился Гонсевский.

Вошедший Иван Салтыков, услыхав, набросился на стрелецкого сотника:

— Не в твоей власти вести речь от имени всех стрельцов. Забыл, перед кем стоишь!

— Не пришлось бы тебе самому, боярин, крепко плакать! — ответил ему Морозов.

— Велите от моего имени наказать виновных. Сотник Морозов прав. Пусть их накажут московские судьи, и, если приговорят к смерти, я не отменю их приговора. Поделом им, — согласился Жолкевский.

Когда Морозов ушел, Салтыков, раболепски изгибаясь перед гетманом, вымолвил:

— Вы, ваша ясновельможность, как само солнце, нету даже слов, чтобы высказать мое восхищение! Вами может гордиться великая Польша!

— Я также изливаю восторг и уповаю на то, чтобы дозволили сполнять поручения великого гетмана. — Андронов отмахнул поклон до самой земли.

Жолкевский не ответил на льстивые речи русских воевод и велел позвать князя Мстиславского, а когда тот появился, сказал:

— Нужно избрать нового начальника над стрельцами. Думаю, лучше пана Гонсевского мы не сыщем.

— Такого золотого пана поискать, — закивал услужливо Андронов.

Князь Мстиславский только пригнул голову в знак согласия.

— Я счастлив иметь таких верных и преданных друзей. Да пошлет нам всем свое милосердие Господь! Я в Москве надолго не останусь. Я должен ехать просить короля, чтобы он скорее прислал Владислава на царство, надо успокоить Московскую землю. — Жолкевский прикрыл белесыми веками глаза, дабы бояре не заметили высокомерной насмешки.

Стрельцов, раздав немало подачек, кое-как приручили. А они были главной силой, на которую, в случае восстания, можно было опереться. И гетман Жолкевский понимал, что, пока они не заручились поддержкой патриарха, нельзя быть спокойным, даже сидя в Московском Кремле.

Три дня подряд Жолкевский ездил в патриарший дворец, его неизменно встречал служитель канцелярии, тощий рыжий монах. Он учтиво кланялся гетману и говорил:

— Великий первосвятитель, владыко зело болен. Принять пана гетмана он не может.

Наконец гетмана пустили в покои патриарха. Гермоген сидел в маленькой келье, отдыхая перед всенощной.

— Вся Речь Посполитая благоговеет пред вашею мудростью. Примите, святой отец, строитель Русской церкви, мои заверения в такой дружбе, которая послужит нам всем во имя Бога и королевича Владислава.

— Мы учены истинной верой, но не глумливыми ересями, коих у вас так много. И молиться во имя королевича мы не будем. Бо за ним стоит сам католик-иезуит отец, король Жигмонт. Мы ни свою веру, ни свое государство вам не продадим. В лоно нашей веры греческого закона королевича ваши хитрые паны и сам король отпускать не думают. Вы хотите лестью и коварной хитростью изгубить Московское государство и нашу веру, осквернить дорогие нам святыни и уже много наших бояр одурманили, развратили и продолжаете поныне такую пагубу чинить, выдавая свои дела за истинное добро. Мы же им знаем цену. Россию хотел хитростью погубить зело великого ума папский нунций — Антоний Пассевино, но у него не вышло, и теперь, перебрав все средства и найдя лучшее — коварство, — взялись за подлое дело вы. Но тщетно: русских и их веру все же пряником не купишь! Вы, видно, еще не поняли, куда пришли и в каком высоком месте очутились!

V

Радные паны, как и следовало ожидать, забыли о клятвенном заверении гетмана упросить короля уйти из-под Смоленска. Теперь рыцарство даже слышать не хотело об этом.

— Если даже его величество король согласится снять осаду, то паны и рыцарство скорей лягут тут костьми, а вековечную свою отчину добудут! — кричал пан Хриштоф.

Перегнувшись через стол, Палицын спросил с насмешкой:

— Исконный русский град Смоленск — ваша вековечная отчина? Ты, радный пан, не потерял ли рассудок?

— Нам до гетманской записи нету дела, — заявил пан Ходкевич, — король выше гетмана Жолкевского. Его величество, пускай даже рухнет небо, отсюда не уйдет. А как Смоленск отдадите королю, то король наш расправится с вором и тогда со всем войском уйдет обратно в Польшу, а сына своего отдаст вам в цари. Такова его воля.

Иезуитствующие радные паны брали то на испуг, то опутывали лисьей лестью, кроме того, послов посадили на такую еду, что многие отощали. Василий Васильевич Голицын, запав телом, предупреждал панов:

— Уморите послов — вам же хуже будет.

Вечерами, когда наползали сырые сумерки, над осажденным Смоленском взметывались зарева, ветер доносил орудийный гул, оттуда, из смрадной мглы, осаждающие везли своих раненых, обваренных смолой. Посольские видели бессилие королевских войск пред неприступной твердыней. Но день ото дня ползли зловещие слухи, говорили, что в городе начался голодный и холерный мор и что Шеин вот-вот сдаст детинец. Радные паны заявили: «Какую королевичу взять веру, то знает один Бог, от Смоленска же королевским войскам ни при какой видимости не уходить». Стало ясно, что никакими посольскими хитростями Сигизмунда от Смоленска не увести. Канцлер Литвы Лев Сапега оплетал послов туманными посулами. Послушав его, думный дворянин Василий Сукин заявил:

— Упорствовать нам же не в пользу. Раз дали присягу Владиславу, то какая нужда оборонять Смоленск? Шеин с архиепископом переморят всех. А толку?

Думный дьяк Томила Луговской, шептавший в углу молитву, переменясь в лице, подошел к Сукину.