— Вона как! — отмахивался Фирька. — Пойди — спробуй.

Мухин пояснил:

— Знамя-то, братцы, самого польского короля. Чтоб мне сдохнуть, ежели вру.

— Ну, энто ты льешь, брат, пули, — сказал какой-то малец.

В это время Фирька, потянувшийся было ложкой к котлу, крикнул:

— Лопни глаза: да то друже Вася!

Василий тоже сильно обрадовался своему старому товарищу. Признался:

— А я-то не чаял повидать тебя живым!

— Савка, дай ему ложку. Небось жрать хочешь? На! — Он сунул в руку Василия краюху. — Откуда ты?

— Из Москвы. Как тутка, братове, у вас? — попытал Долбня. — Король испытывает нашу силу, драка — впереди. Лезут на приступы подлые латыняне даже в воскресенье. Чтоб отсохли у них руки и повылазили зенки!

— Возмечтали понастроить у нас своих собачьих костелов. А мы дадим им по два аршина земли! — крикнул Фирька.

Ударили в колокола. Медный гул басовито покатился по крепости. Все люди, ратники и жители, кинулись к холму, к главному собору, блестевшему под тучами золотыми крестами. Вскоре все уже было запружено людьми. На паперть вышел архиепископ, с крестом в руке. Воеводы Шеин и Горчаков, слезшие с коней, подошли под его благословение и молитвенно припали на колени пред образом Пречистой Богородицы.

Худой, как кол, дьяк, вынув свиток — челобитную в Москву, медленно отчеканивая каждое слово, начал читать:

— «У нас у всякого инока, и служилых, и ратных людей дан обет во храме Пречистые Богородицы, чтобы всем нам помереть за истинную православную веру и за святые Божии церкви, и за землю Русскую, лечь костьми, но не пустить в город польских и литовских зловредных людей!»

— Не быть королю властным над Смоленском! — в едином порыве выдохнул стоявший на площади народ.

XXVI

Двадцать первого сентября 1610 года король Сигизмунд III подошел к Смоленску. Выехав из соснового Красного бора, король оглядывал чуждые его глазу окрестности. Чадная марь застилала горизонт. Сквозь смрад громадного пожарища догорал посад, на горах блестели золотые купола церквей. Вместо оживленного посада вдоль Днепра чернела груда головешек, кое-где дотлевали постройки. Сигизмунд покачал головой, и на его длинном лице изобразилась досада.

— Русских, ваше величество, понять невозможно, — сказал пан Бекеш, сильно проголодавшийся и рассчитывавший в посаде, где был богатый рынок, найти славную пищу, — такой народ: жгут собственные дома. Непостижимо!

— Грубый народ! — промолвил король. — Их следует обмануть. Мы сюда идем не ради войны, а ради мира. Нужно, Панове, чтобы они в это поверили. Их престол захвачен людьми не царского рода.

— Если у русских есть ум — они отдадут престол вашему величеству, — сказал пан Ян Жемоцкий.

— Не мне, а сыну, — снова поправил король.

Но вместо хлеба-соли посланные главным воеводою люди привезли королю в его ставку, которую он разбил в двух верстах от города, ответ: у них, у смолян, положен обет у Пречистой Богородицы: за святые церкви и Русскую землю умереть, а королю и его магнатам-панам не поклониться. Там говорилось: «Мы в храме Богоматери дали обет не изменять Государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе. Литовскому Королю, и твоим панам не раболепствовать во веки».

— Так я взорву этот город и всех перевешаю! — пригрозил Сигизмунд, но тут же добавил: — Чего я, однако, не желаю и надеюсь на благоразумие русских воевод. Мы, великий государь христианский и ближайший сосед Русского государства, вспомнили родство и братство, в котором находились от прадедов наших с великими государями московскими. И готовы принять в подданство всех по случаю прекращения царского рода российских государей, тем самым даровать тишину и спокойствие всей земле Русской. Скажите это Шеину, он получит от меня милостей гораздо больше, чем от дурного царя Шуйского.

Выслушав послов, Шеин сказал:

— Лисица хитрая, да и мы не лыком шиты. Ни единому слову короля мы не должны верить. Лезет католик к трону, а говорит, что идет охранять нашу веру. Надо быть настороже! Завтра, чай, они полезут. Королю и его магнатам-гетманам ответ один: вон из нашей земли! Другого слова мы им не дадим и приговорим, как изменника, всякого, кто обольстится на их коварные речи!

На рассвете двести пушек осаждающих открыли по детинцу бешеный огонь.

До конца сентября рыцарство не раз шло на приступ крепости, но откатывалось обратно, оставив у стен сотни убитых.

Как-то, узнав от лазутчиков, что назавтра, 12 октября, Сигизмунд двинет на приступ все свои силы, расположенные по берегу Днепра между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским, воевода Шеин изготовился их встретить. Ночью он не слезал с седла, объезжая крепость. Вся рать, защищающая детинец, находилась на ногах. Отсветы костров освещали суровые лица, латы, кольчуги, пики, бердыши, жерла орудий на стенах. Воевода старался вселить уверенность и бодрость в защитников. Лицо Шеина было приветливо и одновременно сурово, в жестких складках около твердо сжатых губ угадывалась воля и упорство полководца.

— Постоим, сынки, за Русь! — говорил он. — Покажем спесивому королю, где зимуют раки! Он, видно, еще не знает русских!

Ратники, когда он проезжал, говорили с лаской:

— За Михайлой Борисычем как за каменной стеной.

Особо заботили воеводу подкопы, и он еще с вечера распорядился поставить в лазах под стенами подслушивальщиков. В бледном свете утренней зари проглянула многогранная Громовая башня, на четырех ярусах которой было поставлено, по его указу, восемнадцать орудий. Воевода, отрядив сюда лучших пушкарей и пищальщиков, был спокоен за эту башню.

— Молодцами, ребята, с Богом! — проговорил Шеин, выслушав начальника обороны башни. — Повороти три пушки чуток левее — на дорогу.

Не особо беспокоился он и за Большую, и за Малую Бублейку с фланкирующим огнем, но его заботила Копытенская башня, и он велел поставить сюда самых опытных ратников.

— Добро! — сказал он на доклад начальника башни. — На случай, ежели ворвутся в ворота, выдвинь сюда отряд Семеновых молодцов, — приказал воевода Горчакову. Глаза его остановились на кучке стрельцов, насыпавших из мешка в кожаные подсумки порох — то был Фирька со своими подельниками. Воевода подъехал к ним, — спокойствие, исходившее от этих закаленных в битвах ратников, обрадовало Шеина.

— Где довелось бить рыцарство? — спросил он у Мухина, почувствовав, что перед ним стоит бывалый воин.

— Во Пскове били самого Батория, — вытянулся перед воеводою Мухин.

— Ну, раз самого Батория били, то и Сигизмунду с Яном Потоцким вы покажете!..

Внезапно королевские силы полезли со всех сторон на приступ. По ближним оврагам и приднепровским лознякам теснилась отборная конница крылатых гусар, тащила к стенам лестницы пехота; ревели, раздирая медные глотки, орудия — сто семьдесят у осажденных и около двухсот в польском стане. Но ядра или не достигали вершины косогора, где стояла крепость, или безвредно падали к подножию ее высоких, твердых башен, воздвигнутых еще Годуновым. До обеда осажденные отбили четыре приступа, и тогда Ян Потоцкий велел подложить под ворота Копытенской башни петарду[51]. После десятого огненного удара ворота, сорванные с петель, повалились наземь, туда хлынула польская пехота. Василий, Фирька, Возницын и Степан Мухин стояли на бережении ворот — они приняли первый натиск. Фирька орудовал топором, бил по железным колпакам спешившихся крылатых гусар, двоих уложил одним ударом. Возницын кромсал выкованным в кузне палашом: разрывал петли доспехов, сшибал латы, вот он вздел рыцаря на палаш — тот пронзительно завизжал. И его предсмертный крик отдался ужасом среди наступавших. Мухин колол пикой с башни. Василий в прорванной кольчуге, сам поражаясь своей сноровке, орудовал копьем.

В минуту трудную, когда уже отбивались на последней потуге, неистового смоленского архиепископа Сергия услыхали вопль:

— Пособи, Господи, воинству нашему!