Вскоре же стало известно, что воевода Скопин с ратью подходит к Москве. Известие это достигло и до осажденных, в монастыре ободрились. Святой Сергий подсоблял им. Архимандрит Иосаф, воеводы и прочие сидельцы, как только услыхали вести об изгнании литвы из Переяславля, «мостяша пути трупом нечестивых», сумели под покровом ночи отправить к князю Скопину нарочного, которому Долгорукий наказал:

— Передай князю Михайле Васильевичу, чтобы, много не мешкая, шел к нам на выручку!

XXI

Помощь шведов до самой весны 1609 года оставалась лишь посулой. Несмотря на то что в январе король Карл IX сообщал в Новгород о посылке войска, — в грамоте его говорилось о защите их «древней Греческой Веры, вольности и льготы» и желании не дать извести «славный российский род», — шведов прождали всю зиму. До весны воевода Михайло Васильевич Скопин-Шуйский не мог начать широких наступательных действий против тушинского вора и рыскающих по центральной России его гетманов. Дело ограничилось стычками, которые не могли ни к чему привести.

В конце марта на Новгород двинулись полковник Кернозицкий с литовскими людьми. Они с ходу взяли Тверь и Торжок, приближались к Новгороду, норовя переправиться через Мету. Получив это известие, князь Скопин собрал военный совет.

— На тот берег Кернозицкого никак пускать нельзя. Сейчас же слать отряд под Бронницы. — Скопин обвел всех взглядом, остановил его на новгородском воеводе Татищеве, тот посунулся вперед с тем нетерпением, которое говорило, что он рвется в битву.

— Я стану в голове, — сказал с жаром Татищев. — Ты меня, Михайло Васильевич, знаешь: я готов положить живот за родную старину!

— Так сему и быти, — согласился Михайло Скопин. — Чтобы ни одного наемника и ни одного подлого русского, предавшегося самозванцу, не перешло мост через Мету! Не жди, Михайло Игнатьевич, утра, выступай теперь, а как рассветет — ударь по Кернозицкому.

— Я привезу, князь, тебе его голову, — пообещал Татищев.

Но наутро трое новгородцев, явившись к Скопину, обвинили Татищева в измене.

— Ежели не подтвердится — вам не сносить голов! — сказал им воевода. — Михайло Игнатьич не убоялся первого самозванца и Сапеги. Глядите!

По Новгороду забурлили слухи… На площадь высыпал народ. И как только Скопин бросил: «Воеводу Татищева обвиняют в измене», закричали:

— Смерть ему!

Скопин не успел ничего проговорить в защиту воеводы. Толпа вдруг с ревом ринулась на Татищева, его сбили с ног и стали топтать с такой ненавистью, как будто им попался сам дьявол. В один миг от воеводы осталось безобразное месиво. При виде крови все вдруг ужаснулись тому, что сделали. Какое-то время стояли молча над изуродованным трупом. Зароптали:

— Что ж, тоже христианин был. Чай, учинили не по-божецки…

Скопин похоронил его тело в Антониеве монастыре, и, когда зарыли, какой-то старец воскликнул:

— Боже милосердный, как опасна на святой Руси смута: способна затмить разум даже мудрых!

Кернозицкий подошел вплотную к Новгороду, собрав основные свои силы у Хутынского монастыря. Воевода Скопин с отчаянием искал выхода: отбиться от поляков не было никакой возможности! Тщетно глядел он на север — шведы все еще не показывались.

…Весна 1609 года занималась слякотная, ранняя, пустоглазая, а воевода Михайло Скопин чувствовал себя загнанным в мышеловку. Скудно отпраздновали святую Пасху, хотя службы в храмах шли с обычной торжественностью. На оборону города встали все — от мала до велика, но не хватало ни пушек, ни пищалей, даже злости — и той не было. Изолгавшийся царь ни в ком не вызывал желания положить за него жизнь.

Но пошел слух по Новгородской земле, что поляки подходят к Новгороду, и народ стал подходить на выручку городу: привел тихвинцев Степан Горихвостов, следом за ним показались крепкие мужики, кто с вилами, кто с дубинами, из заонежских погостов во главе с Евсеем Резановым. Несколько человек из них попались литовцам. Кернозицкий допрашивал и пытал взятых в плен мужиков, те не знали счету и заявили, что в помощь Скопину пришла громадная рать, — поляки испугались и поспешно отступили от города.

В конце апреля наконец-то под стенами Новгорода показался генерал Делагарди с пятнадцатитысячным корпусом. Король шведов наскреб многоязыкое воинство — недаром же он всю зиму гонял по странам своих вербовщиков.

Михайло Васильевич слушал голенастого, напоминавшего аиста, полковника Горна, тот сосал коротенькую черную трубку, выдыхал клубы дыма и жмурил кошачьи зеленые глазки, поглядывая через плечо Скопина на карту. Русские воеводы Федор Чулков и Чоглоков должны вместе со шведами ударить по Кернозицкому. Горн на совете заявил с угрозой:

— Наши пушки и шпаги — к услугам царя Шуйского и твоим, князь, но если не будете исправно платить нам — мы уйдем.

К середине мая взяли общими силами Старую Русу, Торжок, Порхов, Орешек, Торопец. Навстречу войску Скопина и шведов двинулся пан Зборовский, но, разбив передовую рать воеводы Головина и Горна, он потерпел поражение под Тверью. Скопин, соединившись со смоленской ратью, разгромил его наголову: получив рану, тот едва ушел из-под сабель головного полка.

— Идем на Москву, — распорядился Скопин, — как можно скорее, пока паны не опомнились. — Он взглянул на вошедшего Головина. Тот был сильно раздосадован.

— Шведы смутьянят — денег требуют!

Скопин, подумав, сказал:

— Вот что: садись на коня и гони к Делагарди, обещай что хочешь, но выпроси у него хотя бы тысячу человек! Я сейчас же поворачиваю войско, надо сомкнуться с северными отрядами. Соединившись, выйдем к Калязину. Гляди. — Он развернул потрепанную карту. — Заманим Сапегу со Зборовским в излучину — обойдемся меньшими потерями. Казна — пустая. Вся надежда — на русский дух и на нашу храбрость. На шведское воинство я не шибко надеюсь.

Чулков с непреклонностью возразил:

— Ах, княже! Бог тебя простит. Нешто ты не зришь, что деется? Биться нам не в диковину. Было б за кого! Повсюду смута… Люди уподобились зверью. Иди на Москву, княже, — бери поскорей власть. Бог тебе судья. А он-то узрит, за что радеешь. Иди, княже, ты одно наше солнце, и от тебя одного опасение Руси! Больше никого нету.

— Мне царской власти не надобно, — отшатнулся князь Михайло.

Русь гибла, умывалась кровью… Это он видел.

Князь Михайло Васильевич поспешил к Москве. Поляки Лисовского и Сапеги, разбитые им на реке Жабне, опять повернули коней к Троицкому монастырю, чтобы перегородить дорогу из Москвы в северные области.

…Разгоряченный Михайло Скопин, въехав на курган, спешился и подошел к поставленному образу Пречистой Богородицы; опустившись на колена, припал губами к святому лику. Затем встал, обернулся, его глаза горели молодой силой, выговорил громогласно пред выстроившимся передовым полком:

— Спасем нашу святую Русь!

…Над Кремлем шла на избыв теплая июньская ночь и лучились голубым сиянием звезды, но не яркое небо увидел в окне Шуйский, очнувшись от тяжкого сновидения. Перед ним как бы истаивал в тумане образ несчастного царевича Димитрия…

Шуйский торопливо опустился на колени пред образом Иисуса Христа, у него задрожали руки, он припал лбом к полу. Молитвенно, просяще выговорил:

— Сыми с меня грех, великий Боже, упокой раба своего Димитрия. О всемогущий Боже, помоги мне! Яви свою милость!

XXII

И польские послы, и лазутчики, и жаждущая поживы шляхта доносили Сигизмунду, что одно его появление в пределах Московии заставит тугодумных бояр согнать с престола Шуйского и безо всяких условий и оговорок посадить на него польского королевича Владислава.

Сигизмунду была по сердцу такая весть, он понимал, что нельзя желать лучшего и нельзя упустить время и допустить усиления союза Москвы с ярым врагом Польши — шведами. И король объявил шляхте и сенаторам о том, что едет не воевать, а лишь поглядеть, что там и как, и двинулся в Московию с тридцатитысячным войском. Умный гетман Жолкевский видел гибельность такого похода и прямо написал королю, чтобы он не шел под Смоленск, ибо это сильная, укрепленная, с мощными стенами крепость, которую ему не взять.